Печатается в сокращении
Наташа надела свою пелеринку. Она была синяя на красной подкладке, с капюшоном. Совсем такие пелеринки носят карлики. Подарила пелеринку ей хозяйка отеля, в котором Наташа жила с матерью. Ее носил еще сын хозяйки, а теперь он был усатый и служил в банке. Но Наташа не верила этому. Пелеринка была от карликов… Наташа знала, что пелеринка волшебная, что она принесет ей счастье…
[После магазина, откуда она с трудом донесла до дома мешок с продуктами (хлеб, картофель и молоко)]… Наташа с сожалением сняла пелеринку, аккуратно повесила ее на гвоздь и, вздохнув, принялась убирать комнату… [Вскоре вернулась с работы мать].
— Мамочка, давай пойдем в цирк.
— Нельзя, деточка.
— Отчего?
Мама грустно улыбнулась. — Цирк для богатых.
— А мы разве бедные?
— Да, девочка, мы очень бедные.
Наташа затихла ненадолго.
[Так было почти каждый день].
— Мамочка, покажи карточки, — просила [обычно] она после обеда. И мама доставала из шкафа большую шкатулку с фотографиями. Наташа раскладывала их на столе. Это все были фотографии ее отца. Вот тут он маленький кадетик, тут верхом на лошади, а тут — в высокой шапке с саблей. Наташа поднимала голову. — А папа скоро вернется?
И мама неизменно отвечала: — Скоро, Таша. Теперь уже скоро.
Отца своего Наташа никогда не видала. Отец ее был офицером. Куда он делся, никто не знал. Но мама верила, что он эвакуировался с остатками врангелевской армии за границу. И хотя было почти невозможно верить, хотя было почти невозможно бороться с отчаянием, продолжала верить. Он здесь, во Франции, может быть, даже в Париже. Его только трудно найти. Как найдешь? Ведь адресных столов здесь нет. Она с тех пор, как приехала с Наташей в Париж, ставила два раза в месяц объявление: «Поручика НН. Или лиц, знающих о его местонахождении, разыскивает А. Н.».
Никто пока не отозвался на объявление. Но это еще ничего не значило.
Наташа потянула маму за рукав. — А когда папа вернется, мы будем ходить в цирк?
— Да, деточка. Когда папа вернется, мы хорошо заживем. Теплую шубу тебе сошьем, летом поедем к морю. Папа накупит тебе игрушек. Ты будешь счастливой девочкой, когда папа вернется.
Наташа вздохнула. — Скорей бы.
И мама ответила вздохом на Наташин вздох. — Скорей бы. Мне с каждым днем все труднее ждать.- Она вытерла глаза платком.- Как он будет нас любить, Таша!
Наташа прижалась к матери. — Не плачь, не плачь! Папа завтра вернется, завтра.
Мама улыбнулась сквозь слезы. — Ну давай ложиться, Наташенька. А то если папа завтра вернется, мы будем как сонные мухи…
[…] Наташа сонными губами поцеловала мать и закрыла сонные глаза. «Как чудно будет, когда вернется папа. Как весело будет». Она представила себе отца в высокой шапке, в расшитом золотом мундире, с саблей на боку. Ни у кого нет такого папы, как у нее. Он как принц из сказки. Он приедет на белом коне, впереди будет скакать трубач, освобождая ему дорогу, а сзади будут нести большие золотые шкатулки с падарками. — Папа,- прошептала Наташа…
Следующий день был воскресенье. Воскресенье был особенный день, не похожий на остальные. Если бы было хоть два воскресенья в неделю! В воскресенье мама просыпалась веселая и не вскакивала сразу. В воскресенье долго лежали в постели, обнявшись… вставали, и мама варила шоколад,- в будни пили чай.
После шоколада долго одевались, и это было очень весело. Если была хорошая погода, шли гулять в Булонский лес…[…]
После прогулки вернулись домой, закупив макарон к завтраку.
На потертом ковре лежало маленькое, голубое письмо, подсунутое консьержкой под дверь.
Мама быстро нагнулась. — Пневматичка. От кого?
Наташа сняла свою пелеринку и повесила ее на гвоздь. Когда она повернулась, она увидела, что из глаз мамы текут слезы и рука, держащая голубое письмо, дрожит: — Господи! Ах, Господи!- простонала мама и тяжело не то села, не то упала на пол.
Наташа бросилась к ней. — Мамочка!
Мама прижала ее к себе и всхлипнула. — Папа. Папа сегодня вернется.
— Папа вернется? — переспросила Наташа.
— Сегодня. Сегодня в восемь.
Мама вдруг громко рассмеялась и, не вытирая сдез, быстро встала. Схватила Наташу на руки и ракружилась с ней по комнате…
— Неужели папа вернется сегодня?
— Ну да, да, да. Разве ты не понимаешь?
— И сегодня уже начнется чудная жизнь. И шубка, и белые кролики, и все.
— … Я умру от счастья. И почему, почему он написал, а не сразу пришел? Надо приготовиться, одеться, убрать здесь.
— Но ведь уже убрано, мамочка.
— Убрано для нас, но не для папы.
И она стала передвигать стулья, тереть и без того чистое зеркало над камином.
— Мамочка, ведь убрано,- снова робко вмешалась Наташа.
Но мама работала со страстью.
— А под шкафом? Там, наверное, пыль, — и она, став на колени, просунула щетку под шкаф.
— Разве папа полезет под шкаф?
Мама отряхнула юбку.- Ну вот и готово. Теперь оботри ножки кровати и накрой чистую скатерть на стол. А я побегу за покупками. Так, сто двадцать франков до конца месяца. Но теперь уже не надо считать гроши.
Наташа осталась одна в комнате. Она на носках подошла к висевшей на гвоздике синей пелеринке, погладила ее и поцеловала в капюшон.
— Спасибо тебе, спасибо. Я знала, что ты принесешь мне счастье. Только я не думала, что так много, что ты папу принесешь. Спасибо тебе. И карликам спасибо..
Мама вбежала, нагруженная пакетами… Наташа смотрела на розовую ветчину, на сардинки, на блестящую черную икру. Такой стол она видела только на пасху… В суете, от волнения позабыли позавтракать, и Наташа была голодна. — Мамочка, можно мне взять сардинку?
Мама даже подпрыгнула на месте. — Что ты? Это для папы.
Наташа облизала губы.
— А потом дадут?
— Ну конечно, с папой будешь кушать. А теперь давай одеваться. Уже семь часов…
[Мама лихорадочно перебирала гардероб]…
— Нет, это не годится, выцвело и пятно впереди. Это слишком широко, и локти порвались,- говорила мама, чуть не плача, бросая свои бедные тряпки на пол. Что надеть? Что? Может быть, розовое?
Из большого выреза трогательно и жалко выглядывали худые плечи, худые руки обдергивали пышные оборки.
— Да, так красиво. Ничего, что бальное. Ничего, что не модное. Он не заметит. Теперь давай тебя нарядим.
Она достала Наташино летнее платьице и короткие чулки. — Вот так ты, как куколка будешь. Папа ахнет, когда увидит, какая у него красивая дочка.
Может быть, папа и ахнет, но пока Наташе было холодно с голыми коленками и она жалась к калориферу. Мама суетилась, шурша широкой шелковой юбкой…
— Войдите, — крикнула мама по-французски.
Наташа еще сильнее прижалась к калориферу. Сечас грянут трубы, вбегут пажи и папа въедет в комнату на белом коне.
Дверь отворилась, и в комнату, вместо трубачей, пажей и белого коня, вошел обыкновенный, высокий, слегка лысеющий человек. Плечи его сутулились. На нем был серый костюм и полосатый галстук. Он держал серую шляпу в руках. Кто же это такой?
— Володя, — мама как-то неестественно метнулась и упала ему на грудь. Он осторожно и неловко подхватил ее. — Володя! — Мама выпрямилась и смотрела на него сияющими шлазами.
Неужели это папа? А где же пажи, трубачи, мундиры и звезды.
— Наконец, наконец, — быстро говорила мама. — Я знала, что ты жив. Ну рассказывай, рассказывай скорее.
Но он молчал.
— Володя, наконец, — бессвязно повторяла она. — Как мы будем счастливы! Ах, Володя! Я знала, я ждала. Но что же ты молчишь.
Ее голос задрожал. — Отчего, — начала она, и вдруг быстро обернулась, взяла Наташу за руку и подвела ее к нему.
— Это твоя дочка. Поцелуй папу, Таша.
Он нагнулся и поцеловал ее в щеку холодными губами.
— Здравствуй, Дашенька,- сказал он, не разобрав ее имени.
— Посмотри, Володя, как она похожа на тебя.
Он покачал головой.
— Нет, она вся в тебя. Это и лучше. Она будет такая же красивая, как ты была,- он спохватился,- как ты,- поправился он и покраснел.
Она тоже покраснела.
— Разве я так подурнела?
— Нет, нет. Что ты. Только ты очень похудела. Но ведь это модно теперь. И эта новая прическа. Но ты все такая же красивая.
— Как мы будем счастливы втроем, — снова заговорила мама. — Но ты садись, садись, Володя. Рассказывай, ну рассказывай же!
Он неловко сел в кресло, протянув длинные ноги к окну.
— Можно курить? — спросил он.
Она рассмеялась.
— Ну конечно, Володя. Чего ты спрашиваешь, будто ты в гостях. Ведь ты дома. Только пепельницы нет, возьми блюдечко пока, а завтра купим. Ну, рассказывай.
Он поежился.
— Что же рассказывать? Я вчера только прочел твое объявление. Я почти не читаю русских газет. Я служу инженером на заводе около Бордо.
— Около Бордо? Значит, нам придется переехать к тебе.
Он не ответил, будто не слышал ее вопроса.
— Я уже пять лет здесь. Место очень хорошее. Ну, а ты?
— Что же я. Мне очень тяжело было. Но я ждала. Я знала, что найду тебя, что мы еще будем счастливы.
— Да, да, конечно. — Он замолчал и зажег новую папиросу.
— Аня, — вдруг тихо заговорил он. — Аня, ты не знаешь. Я должен признаться, Аня, я женился.
— Женился, — еле слышно повторила она. — Ты женился.
— Да, на дочери владельца завода. Я не герой, Аня. Пойми, я слишком много мучился. Я больше не мог. Я хотел покоя. Я думал, что никогда не увижу тебя, что ты погибла в России. У меня трехлетний сын. Я не могу уйти, бросить все.
Она встала. Руки ее дрожали.
— Никто не говорит, чтобы ты бросал. Раз ты забыл, раз ты женился…
Он тоже встал.
— Нет, ты пойми меня, Аня. Я любил тебя. Я мучился. Но ведь надо жить. А теперь я привык. Я не могу бросить, уйти, снова стать нищим.- Он запнулся. — Ты можешь мне сделать страшные неприятности, если донесешь, что я двоеженец. Меня сошлют на каторгу.
Лицо ее стало совсем бледным, губы задрожали.
— Ты не бойся. Я не донесу.
Он вздохнул.
— Я всегда знал, что ты ангел. Вам теперь будет легче житься. Вам надо переехать отсюда.
Он вдруг стал очень разговорчив.
— Дорочка такая бледная. Какая скверная комната. И питаетесь вы, наверное, плохо, теперь все это изменится. Дорочку надо свезти на юг.
Мама ничего не ответила. Она, отвернувшись, пристально смотрела на темное парижское небо.
— Дорочке надо давать рыбий жир. Это очень помогает. На юге Дорочка быстро поправится.
Она медленно повернула голову.
— О ком ты говоришь? — будто рассеянно спросила она. — Кто это Дорочка?
Он растерялся.
— Но разве ее зовут не Дарьей?
Мама пожала плечами.
— Дарьей? Ее зовут Наталией в честь твоей матери.
— Наталией? Как же мне показалось.
Он пристально взглянул на нее.
— Ты куда-нибудь собираешься? Я не мешаю?
— Нет. Я никуда не иду.
— Но ты так одета?
Губы ее задрожали. Она вдруг поняла какой у нее смешной и жалкий вид в старом бальном платье среди этой бедной комнаты.
— Это так. Не обращай внимания. Может быть, ты закусишь?
Она показала дрожащей рукой на стол.
— Нет, спасибо. Я уже пообедал.
Она снова отвернулась к окну.
— А ты? — спросил он вдруг. — Как ты жила все это время?
— Я служу продавщицей.
— Нет, я не об этом. Ты никого не встретила за все эти годы. У тебя нет никакой любви, никакой привязанности?
Она подняла голову.
— Я ждала тебя, — и прибавила, разведя руками,- и вот дождалась.
Веки ее замигали.
— Ты лучше иди, Володя. Я не сержусь, но мне тяжело. Потом придешь или напишешь.
Он встал.
— Да, мне лучше идти. Насчет денег можешь быть спокойна. Мой нотариус, мосье Броше…
— Да, да. Хорошо, иди.
Он взял шляпу.
— Позволь мне поцеловать твою руку.
Она протянула руку.
— Иди-же, — простонала она.
— Иду, иду. — Он нагнулся к Наташе.
Но мама быстро прижала Наташу к себе.
— Не смей ее трогать! — крикнула она.
Он поднял плечи, будто его ударили, и вышел в коридор. Двери за ним закрылись.
— Мамочка, что же это? — растерянно прошептала Наташа. — Я думала не так.
— И я думала не так, — повторила мама и вдруг, зажимая рот платком, упала на кровать и закрылась головой в подушку.
Наташа испуганно смотрела на нее.
— Мамочка, мамочка!
Но мама не ответила. Она лежала тихо, и рука ее тяжело свисала с постели.
— Мама, — еще раз повала Наташа.
Ответа не было. Совсем было тихо, будто Наташа одна в комнате. Она взглянула на сардинки, на ветчину. Но есть больше не хотелось.
Она подошла к своей синей пелеринке, висевшей на стене и сорвала ее с гвоздя. Тогда Наташа подняла ногу и стала топтать ее.
— Вот тебе! Вот тебе! И карликам! И карликам!
И, прижавшись головой к стене, громко заплакала.
Ирина Одоевцева.
Печатается по изданию:
Слово. № 383. 8 марта 1930 года. — С. 4;
Слово. № 384. 9 марта 1930 года. — С. 8.
