Рояль на сцене Лайсеума и талантливо аккомпанирует Георгий Ротт. А у рояля — высокая, сильная фигура во фраке, с белым пластроном, с белым цветком в петлице.
ВЕРТИНСКИЙ!
Вертинский — это, в сущности, символ. Это имя так часто видишь в газетах, его мелодии, слова, манеру передачи так часто встречаешь повсюду, слышишь из всех черных жерл радио, что когда его видишь в живых перед собой, то не веришь:
— Неужели — вот это-то и есть Вертинский?
Вертинский — это целая эпоха. Вертинский — это целое поколение, недаром на афише его концерта в углу скромно стояли загадочные три цифры «ХХХ».
Вертинский впервые запел в то душное предгрозье перед Великой войной, когда мир еще не знал, что соскальзывает в бездны истории.
Вертинский тогда в своем печальном образе Пьеро явился контрастом, приговором, предостережением тому жадному, жирному, глотающему семгу благополучному реакционному обществу и прошелся перед всей Россией под ручку с девочкой с бульвара, «в мокрой горжеточке». В сущности, это было тоже «эпатирование буржуа», вроде футуризма, но совершенно по-другому, нежели то делали Маяковский и другие.
Искусство Вертинского — это настоящее, русское искусство, необычайно доброе, немного, я сказал бы, «юродивое». От любовного Вертинского рукой подать к монастырю, к тихому свету лампад, к куполам церквей, что золотыми свечами горят в синем небе. Недаром его «Игуменья» пронизана этой подлинной мистикой Терезы из Неттесгайма. Вертинский необычайно добр по душе: он тогда стал на сторону этой «девушки в горжеточке», как когда-то Достоевский развернул как знамя невыразимо жалкий «драдедамовый платочек» Сони Мармеладовой. С другой стороны он любит жизнь и плоть, и «вкус ея и цвет, и душный, смертный плоти запах»…
Вероятно, Вертинский хотел бы, чтобы на пиру жизни сидели именно потрясенные ею Сонечки, чтобы в этом звучном, жирном, крепком мире была какая-то нежность, чуть надорванная. Нужно ведь хотя бы немного расстроиться, чтобы быть чутким… А потом пришла война… И тот «прапорщик Володя», который садился в вагон —
У меня блестят погоны,
У тебя дрожит рука…
Эти пыльные вагоны
Ждут последнего звонка…
— этот прапорщик слышал песенки Вертинского в мокрых окопах на Равве Русской, и под Барановичами, и под Ригой, и когда широкие просторы Польши озаряли зеленым огнем ракеты и сияли на пятнах снега — в блиндажах граммофоны пели слова Вертинского о том, что жизнь-то, в сущности, прекрасна, что женщины — изумительны, нежны, что на свете и в то время бессмысленной и грубой войны — были и любовь и счастье.
Вертинский связан с толпой, а толпа всегда верит, даже в самой жестокой борьбе за существование, что жизнь прекрасна, ведь иначе и бороться за существование было бы нечего. Прошла революция, и Вертинский шагнул в эмиграцию, говоря все про то же, про чудные плечи принцессы Ирен, про то, что даже бедная прогулка в Булонском лесу с женой — чудесная вещь, что в сущности надо ждать, что все обернется в хорошую сторону.
Вертинский, пожалуй, единственный из эмигрантов, нежный голос которого звучит в Советской России. В Москве, говорят, можно жить месяц в комнате за одну пластинку Вертинского… Московская «Литературная газета» полемизирует с его «упадочническими настроениями», в советских книгах-романах мелькает его имя как нарицательное.
А Вертинский в Шанхае… Роковое «ХХХ»! Но сдался ли Вертинский?
Нет, о нет!.. Его песенки растут, приобретают другой, нигде невиданный, неслыханный характер — каких-то морально-философских и житейски-умных трактатов. Тут и ласковое обличение женщин, и похвала мужской дружбе, и чего угодно… И все это в неслыханной форме стиха, куплета, отточенного, драматизированного чудесной декламацией, оправленного в мелодию, оперенного аккомпанементом Григория Ротта.
«XXX»!.. Стоит ли Вертинский на месте? Нет, он шагает в ногу с настроениями эмиграции, со всем русским народом… Он понимает, что «тот ураган прошел», и он, трубадур, веселый и печальный, насмешливый и наблюдательный, звенит на своей лютне новые напевы. В отчетном концерте появились совершенно новые мотивы — А. Блок, В. Маяковский.
«Вот тебе и «песенки Пьеро», — подумалось мне, когда со сцены Лайсеума грохотали, как падающие скалы, строфы Маяковского. Это «Сумасшедший маэстро» обрушил из оркестра трагический плач медных тромбонов, визг перепуганных скрипок, и так, что деловой человек, аппетитно глотавший семгу, — вдруг побежал из зала в ужасе… Что делать, «девочкам в горжеточках» его, очевидно, пробрать не удалось! Надо средства посильнее. И теперь у Вертинского плачет не девочка в горжеточке, а плачет оглушительно грозными слезами-словами сам медно-горлый оркестр. И неожиданно мощно, оглушительно почти, звучит и сам голос Вертинского…
Вертинский — это то, что думает масса, думает толпа. Толпа вечна, и с ней вечен и Вертинский. Толпа умна, а с ней умен и Вертинский. Надо положительно удивляться, как в нашем городе, среди этого всеобщего «безрыбья», «бесптичья» и «безлюдья» Вертинский в одиночку, в самом себе, вынашивает и решает вопросы, которые предъявляют ход нашей истории.
Прямо удивительно, что о Вертинском не написано книги; эта мощная фигура стоит книги. А то люди, которые случайно бок о бок сидят с ним в «Ренессансе», актеры, которые не умеют отличить театра от балагана, пошлые и злые пародисты, актрисы, тревожно ожидающие, когда будет окончательно расшифровано, что они уже никому не нужны, — все они действительно думают, что они запанибрата с «Александром Николаевичем».
А тут не то. Нет! Тут «талант, талант с головы до ног», талант могучий, великий талант великого артиста, который говорит с народом через головы всех исчезающих претенциозных временных авторитетов.
Источник: А. Вертинский. За кулисами: песни, рассказы, заметки,
интервью, письма, воспоминания. — М., 1991, с. 199-201.
