Русский клуб в Шанхае

Посвящается моей жене Светлане…

Гигантский, в человеческий рост, вентилятор лениво шевелил лопастями и гнал волны теплого воздуха на тех немногих, кто в эту студеную ночь отважился ночевать не в каюте, а на самой верхней палубе огромного корабля. Я открыл глаза и увидел новое небо, такой прозрачности и глубины, какая бывает только в тех широтах, где небо по сто дней в году моет затяжными дождями, и где звезды хранятся в тумане, как драгоценные камни в бархатных подушках. Я поднялся с шезлонга, вышел на край палубы корабля и облокотился на перила. Далеко внизу могучие винты парома «Аляска» взбивали почти черную тяжелую океанскую воду до белой искристой пены, а вверху было небо. То самое небо, на которое поднимали глаза первые русские казаки и первые русские священники, пришедшие сюда много-много десятилетий назад, то же самое небо, которое видели герои рассказов Джека Лондона, — на это небо смотрел теперь и я: мой многодневный путь на Аляску через Атлантический океан и через весь североамериканский континент подходил к концу.

Средняя Русь

Он начался среди бескрайних среднерусских холмов, кое-где покрытых бунинскими яблочными садами, возле разрушенного хутора, стоявшего на берегу маленького поросшего тиной пруда. Мы забрасывали удочки, стараясь не запутать леску в тине, а когда поднимали глаза, то видели, как далекие лучики солнца играют на золоте Муромского храма. Когда-то, в «Жизни Арсеньева» и в «Антоновских яблоках» Иван Бунин описал тающую хрупкую красоту патриархальной черноземной России. С необыкновенной ясностью и грустью описывал он то, что уходило, чтобы никогда больше не повториться в своей первозданной легкости и очаровании. Через столетие я смотрел на дикие цветы и травы непаханых полей, на плавные линии холмов и посадок, убегающие вдаль до самого горизонта.

Кто застынет на мгновение, в этот скорый на слова и поступки век, чтобы прочувствовать смену времен, чтобы запечатлеть ее не в бесчисленных снимках цифровых фотоаппаратов, не в картах GPRS, а в простом слове, которое, я верю, все еще не потеряло способность отражать самые важные смыслы и самые чуткие переживания в наших душах…

Ночью на холмы опустился такой туман, что казалось, будто озеро поменялось местами с небом, а прохладная пелена укрыла не только наш маленький костер и палатку, но и нас самих, наши мысли, взгляды и слова. Я скорее угадывал, чем видел улыбки моих друзей в тумане, и бесконечное пространство, раскинувшееся вокруг нас, ограничивалось лишь лаем собак в далекой-далекой деревне…

Научный путешественник

А потом все вдруг стало меняться с непередаваемой быстротой — не было больше знакомых пейзажей — калейдоскопическая смена поездов, автобусов, машин и самолетов довела меня вдруг до исступленного гула нью-йоркского метро, а потом я оказался автостопщиком где-то в районе штата Пенсильвания, на залитом проливным дождем американском хайвэе, где машины на мгновение вырывались из мутной пелены дождя, лишь для того, чтобы в другое мгновение исчезнуть в ней. А я стоял, чувствуя, как тонкие нити влаги просачиваются сквозь швы штормовки, и молился за своего друга Кирилла, который стоял позади меня, и которого дождь залил уже всего целиком и спрятал от меня под своей завесой.

Автостопом и на автобусах через почти все северные штаты… Свой путь на Аляску я замедлил лишь в Монтане, где закончились все те утлые средства, которые у меня были, документы и рюкзак потерялись, и я остался в девственной первобытности ума человека, который по воле обстоятельств перестал быть гражданином, утратил всякий социальный статус и остался наедине с тем, кто всегда заботится о нас — странных и путешествующих, живущих порой в захватывающей дух дали от дома, — с Господом Богом.

И я мыл свою пыльную одежду в умывальнике, потому что, как писал добрый наущеватель всех российских автостопщиков, Антон Кротов, «научный путешественник — это не бомж», и не унывал, потому что унынию мы предаемся тогда, когда ощущение пропасти имеет характер предварительный. Когда ты уже летишь и стены бездны мелькают по обеим сторонам от тебя с бешеной скоростью, унывать некогда да и как-то незачем,- самое время открывать новые возможности и новые измерения того, что кажется нам всем собственным бытием.

Вот в такие времена и понимаешь, что жизнь и то, что мы зовем «реальность» не состоит из рациональных актов и подготовленных решений, как бы нам этого не хотелось. И хотя язык старательно прячет эту неопределенность за ширму своей грамматической четкости и организованности (последняя представляет собой неотъемлемый элемент всей когнитивной структуры мозга, его функциональной организации и принципов переработки информации), в речи каждого человека можно найти некое особенное удивление. Сущность этого удивления заключена в хаотичном характере всех самых важных событий в человеческой жизни. Рождение, национальность и государственная принадлежность (о случайном характере которых писал еще Иммануил Кант), родители, друзья, супруги, рождение детей и уход друзей и близких — все это почти всегда происходит как следствие некого «антипорядка», сочетания событий, чей характер и последовательность невозможно предвидеть и предсказать. В результате мы говорим, что кто-то «некстати» заболел, кто-то «случайно» забеременел, кто-то «неожиданно» или «скоропостижно» скончался — самое важное, что происходит в нашей жизни, почти всегда имеет характер непредсказуемый и неожиданный. Кто-то называет это хитрым словом «вероятность» и помещает ее в научный дискурс, кто-то разводит руки и говорит честное «не знаю», кто-то окружает свою жизнь мистическими откровениями и эзотерическими знаками и в них видит реализацию предсказуемого порядка вещей и событий. Кто-то называет это словом «Бог» и верит и знает, что есть в этом мире некто, кому его конкретная судьба небезразлична. Я точно знаю, что верующие куда более уверенно смотрят в будущее, потому что видят в нем знакомый порядок, и даже если что-то идет не в соответствии с этим порядком, оно все равно легко находит объяснение в пределах ума человека, уже заведомо склонного воспринимать определенную информацию лучше, нежели иную. В общем-то, ведь и само разделение на «логоцентрическое» и «нелогоцентрическое» представляет собой продукт бинарных оппозиций, реализующих когнитивные принципы мышления. Мы познаем мир, разделяя или объединяя феномены, искусственно формулируем принципы, по которым подобное разделение и объединение может быть возможным или невозможным. Так почему бы не разделить веру и научно-философское познание, как это до нас небезуспешно пытались делать Ньютон, Дарвин, Эйнштейн и многие другие из тех, кто сам участвовал в формировании принципов научного мировоззрения, столь рьяно отказывающегося «воспринимать что-либо на веру». Эйнштейн сказал однажды: «Бог не играет в кости», имея в виду то, что неопределенность не может служить основой закономерностей и процессов во вселенной. Многие из великих ученых, несомненно, вкладывали в слово «Бог» смысл, отличный и от ветхозаветного, и от евангельского понимания этого слова. За это их не единожды подвергали критике — как верующие, так и сами ученые. Думается, стоит с большим уважением и терпимостью относится к словам тех, чей ум преодолел границы обыденного сознания и окунулся в необозримые пространства непознанного и необъяснимого мира явлений. Наверное, важнее коннотаций то, что, достигнув пределов современного познания, эти люди очутились во власти чувств, вполне схожих с переживаниями беглецов из египетского плена, когда те поднимали глаза в бесконечность ночного синайского неба…

Jesus takes care of me

И все, слава Богу, обошлось. Вначале я обнаружил свой рюкзак со всеми документами, а затем обнаружил и себя, работающим поваром на уютнейшей кухне в Йеллоустоунском заповеднике. И вот два дня назад, я автостопом и на автобусе добрался до Биллингема (штат Вашингтон) переночевал в спальнике, орошаемый водой из автоматического распрыскивателя для полива лужаек, а потом купил билет на паром «Аляска» до самого ближнего порта на Аляске на почти все деньги, что у меня были.

Ночевать предстояло еще одну ночь. Целый день я провел в публичной библиотеке Биллингема, читая об истории этого места. Именно отсюда начиналась золотая лихорадка, здесь был один из центров иммиграции из Китая и Юго-Восточной Азии — этот город видел много лиц и пережил много событий. Под вечер же, поскольку предыдущая ночевка на лужайке меня прельстила крайне мало, я отправился искать для себя место, где заночевать. Присмотрел лужайку возле набережной, и уже собирался, было раскинуть спальник, как услышал негромкий голос на английском: «здесь кругом копы ездят, спать тебе не дадут». Я обернулся: высокий светлый парень с длинными волосами, в потрепанной джинсе, здорово смахивал на одного из хиппи, явившихся прямиком из разноцветных шестидесятых. Он смотрел с прищуром, слегка улыбаясь, потом спросил: «ждешь пароход на Аляску?». Я кивнул, не особо настроенный на разговоры с чужаками в такой обстановке. По опыту знаю: если с тобой вот так заговаривают, значит человеку что-то нужно. «Я Джош» — протянул руку хиппан. «Меня здесь все знают, я живу прямо на пляже. Ночью здесь ездит патрульная машина — всех гоняют. Пошли, со мною, у нас тут пати». Никакого пати я не видел, но незнакомец к себе каким-то непостижимым образом располагал. Мы шли по пляжу, болтали о чем-то, Джош расказывал, что он так и живет, кочуя по стране, летом на восточном берегу, зимой — на западном. Мы вышли из-за пригорка, и я увидел костер и группу молодых ребят с бубнами, бонгами и тимпанами. Через мгновение Джош присоединился к ним, взял у кого-то бонги, и я вдруг стал участником совершенно потрясающей вечеринки с кучей веселых американских парней и девчат, я улыбался и мне улыбались тоже, и время летело незаметно, я чувствовал себя своим, и мы действительно были здесь своими под небом, которое не знает границ, у берега океана, для которого все земные границы — одно, на крохотном клочке земли, до которой никому кроме нас в эту ночь не было дела… Ночь я спал дома у кого-то из друзей Джоша, а наутро Джош проводил меня до причала: «Обо мне заботится Иисус»,- сказал он мне, все также улыбаясь, «Помни, что и о тебе он заботится тоже».

Очарованный странник

Вчера, когда наш корабль пришвартовался к берегу в порту, указанном на билете, я спустился не по трапу на берег, как можно было бы предположить, а весьма непредсказуемо, по лестнице в гальюн, где просидел до тех пор, пока мы не отшвартовались и не поплыли дальше на север.

Я заяц на американском пароходе, я двое суток ем шоколад и запиваю его галлоном молока, которое купил еще в Сиэтле, я очарованный странник из рассказов Лескова — со мною все одиночество этого северного неба и холодного океана и вся задумчивость этих хрустальных звездных ночей.

Ливень, сопровождавший меня от самого Нью-Йорка, усилился, и когда ночью пароход начал подходить к пристани в Джуно, перспектива ночевки в залитой холодным дождем тайге встала передо мною во всей своей устрашающей актуальности. У ответственного работника я срочно выпросил огромный двухсотлитровый пакет для мусора, в котором проделал дырку для головы и еще две для рук. Из опыта автостопа в Пенсильвании я точно знал, что проливного, как из ведра, дождя никакая куртка-дождевик не выдержит. В этом-то пакете я и спускался по трапу на вожделенную аляскинскую землю. Как же я завидовал людям, которых приехали встречать родные, на больших, уютных и теплых американских машинах, в которых горел свет, и жизнь обещала тепло и уют дома, к которому, как ни крути, всегда в глубине души желает вернуться любой, даже самый отчаянный путешественник! Спать в тайге не пришлось. Вместо этого я переночевал в спальном мешке в зале ожидания на пристани и во сне видел дом, и улыбался, наверное, и утром проснулся каким-то обновленным и даже счастливым.

Джуно

Джуно обязан своим именем отставному офицеру-алкоголику, который в ХIХ веке отправился в эти края по заданию правительства исследовать местность на предмет наличия ископаемых полезностей. Удивительным образом, когда таковые были обнаружены, алкоголизм его прошел, вместо этого он стал мэром этого, ныне тридцатитысячного городка, и в общем, человеком, по-видимому, очень деятельным. Так или иначе, Джуно — это столица Аляски, ее административный центр, расположенный в юго-восточной части на самом берегу холодных вод Тихого океана с севера подпираемый гигантским ледником, уходящим в Канаду. Тяжелые деревья, с которых до самой земли свисает темный густой мох, клочья тумана, висящие в воздухе совершенно невероятным образом, словно их кто-то нарисовал так, что, кажется, можно подойти, упаковать их в большой пакет, а дома охладить в морозильнике, посыпать сахаром и ванилью и есть, как мороженое.

Святой Николае, молись за нас всех!

Я был озадачен проблемами. Ходил по городку и искал работу. Затерявшись где-то в переулках, я поднял голову и увидел невдалеке на холме маленькую православную церковь. Затерялась она, родная, — небесно-голубые стены, белая оградка и золотой купол, на далекой этой земле, где почти не осталось потомков, живших здесь когда-то русских, где службу поют на английском языке и языке православных племен тлингет, когда-то крещеных русскими священниками. Помню, как я забрался на гору, зашел в тишину открытых дверей и долго-долго молился за себя и своих друзей, которых судьба тоже закинула в эту страну, и о которых я ничего не знал. Наверное, именно ради таких моментов мы отправляемся в дальние путешествия. Моментов веры, надежды, просветления и счастья. Я сидел у церковной ограды, улыбался, пил мое молоко и понимал, что решение моих проблем уже дано, просто я его еще не увидел.

Решение пришло под видом старого немца Хорста, который пристально поглядел на меня поверх очков с толстыми линзами и сказал: «Можешь приходить на работу завтра утром. Жить будешь на моей лодке, на пристани». Как нельзя вовремя он это сказал! В кармане у меня лежала пятидолларовая телефонная карта — звонить своим и просить о помощи. Деньги закончились уже давно, еда закончилась недавно.

Каждое воскресенье утром на службе я пел в церкви святого Николая в Джуно. Меня поставили с краю церковного хора, дали листочек с текстами и забыли про меня. Церковь принимала всех и все здесь были равны. Белые американцы и тлинкиты, сербы и греки — все мы находили здесь приют и какую-то особую православную общинность, основанную на смирении, которого так мало встретишь во внешнем мире.

Церковь святого Николая в Джуно. На самой вершине горы, глядящая окнами в морскую даль. Я когда-нибудь обязательно вернусь, чтобы помолиться за тебя саму, так, как молятся добрые твои прихожане обо мне, чтобы твои стены никогда не пустели и огонь свеч радостно играл, отражаясь на ликах старинных православных икон.

Моя Поднебесная

Спустя без малого два года, рейсом 571 «Москва-Пекин» я прибыл в Китай. Что мог я знать тогда о необыкновенной этой земле, с которой так тесно связалась моя жизнь? Обрывки из рассказов бабушки о жизни на Дальнем Востоке, картины из романа «Путешествие на запад» У Чэнь Эня, и полуфантастические пейзажи из фильма «Герой». Когда я спрашивал у коллег в университете, что меня ждет, то получал ответы настолько гротескно-невразумительные, что поверить в них было просто трудно. Когда спрашивал у китайцев — они лишь улыбались в ответ и говорили — подожди, сам все увидишь. Помню, как одна очень пожилая и уважаемая профессор, встретив меня в лифте, улыбнулась и сказала — «пой с ними, и вы быстро научитесь понимать друг друга». Думаю, это и до сегодняшнего дня лучшее напутствие в незнакомые края: музыка и песни не знают границ. «Подмосковные вечера» дают для межкультурной коммуникации больше многих длинных речей на официальных приемах. Все это еще предстояло узнать. А тогда, без единого слова китайского языка я терялся на улицах города и не мог узнать обратную дорогу, покупал все втридорога и на любой вопрос отвечал только «тхин бу дун» — «я не понимаю». Звуки мешались в голове с фонемами знакомых языков, а иероглифы…

Письмо

О иероглифах можно говорить бесконечно. Можно посвятить всю жизнь изучению их и любованию ими, и такая жизнь, несомненно, будет прожита величественно и вдохновенно. В традиционном разделении языка на письмо и речь приоритет почти всегда безоговорочно уделялся речи. Письмо же рассматривалось как эволюционная производная, как инструмент речи, созданный для сохранения и передачи информации. Между тем, до довольно недавнего времени ученые зачастую игнорировали тот немаловажный факт, что именно письмо отражает некоторые сущностные характеристики языка, которые были намеренно выведены (прежде всего, Фердинандом де Соссюром) за пределы поля исследовательского внимания, как неподдающиеся конвенциальным механизмам научного исследования, к слову сказать, сильно тяготевшим к научному престижу и статусу точных наук. Попытки свести исследования гуманитарной сферы к созданию научного инструментария подобного математическому или естественнонаучному, привели к кризису гуманитарных и социальных наук, результаты которого мы наблюдаем и по сей день во многих отраслях знания. Попросту говоря, на сегодняшний день практически невозможно создать научный механизм для исследования человека, его языка, психологии, социума, опираясь сугубо на математические критерии научности. Человека очень трудно «просчитать», свести к системе формул и четких закономерностей. Впрочем, научное познание — это долгий путь, разумнее всего, вероятно, признать, что в том, что касается человека, мы еще очень многого не знаем.

Эта непредсказуемость и сохраняется в письме и теряется в речи. Дело в том, что мы, как правило, автоматически сводим смысл речи собеседника к единому смыслу. Мы «привыкли» понимать, и речь дает нам для этого все необходимые условия. Без эффективной системы определения единственного смысла в речи других, мы никогда бы не смогли эффективно взаимодействовать в социальном мире. Между тем с письмом все обстоит совсем иначе. Любой текст содержит в себе бесконечную цепь потенциальных интерпретаций смысла, это известно любому, кто когда-либо читал книгу. Более того, зачастую, перечитывая интересную книгу, мы по-новому открываем для себя колоссальное пространство новых смыслов, открывающихся для нас на каждой ее странице. Природа человека, таким образом, раскрывается в первую очередь именно в письме, и, напротив: речь скрывает ее. Иероглифическое письмо, несомненно, обладает необыкновенной притягательностью. Помимо, собственно, функциональных характеристик письма, оно, кроме того, обладает целым комплексом черт, выводящих его далеко за пределы обычной западной письменности. Каждый иероглиф рассказывает профессионалу не только историю письменности, но и историю всей китайской цивилизации, а, также, во многом, индивидуальную историю жизни того, кто написал его. Иероглифы чрезвычайно мало известны за пределами Дальнего Востока, и именно они во многих отношениях формируют загадочную ауру дальневосточной культуры, являясь неотъемлемой частью исторической самобытности использующих их народов. В Китае неоднократно поднимался вопрос о переходе на иные, упрощенные виды письма. В принципе, с некоторыми добавлениями латинский шрифт вполне можно адаптировать для китайского языка так же, как это было сделано, например, во Вьетнаме. Разумеется, подобная реформа значительно упростила бы изучение китайского языка, повысила бы грамотность среди простых китайцев и способствовала бы интеграции Китая в мировое культурное пространство (последнее, впрочем, спорно, поскольку во Вьетнаме существенных интеграционных результатов подобный переход не дал). Однако, при этом, неизбежно утратилась бы значительная часть культурной самобытности Китая и его народа. Несмотря на реформы по упрощению иероглифов, сама иероглифика остается фундаментальной основой единения многочисленных народов, живущих в Поднебесной, зачастую оставаясь чуть ли не единственным способом достижения языкового взаимопонимания среди многочисленных носителей различных диалектов в различных районах страны. Для любого иностранца, который стремиться открыть для себя этот удивительный мир, китайская речь и письменность, несомненно, является единственным ключом, которым открываются ворота в Поднебесную. Остальное — это дело времени и настойчивого труда, взлетов, когда кажется, что ты уже много узнал и понял, и падений, когда осознаешь, как ничтожны твои знания… Еще в самом начале жизни в Китае, мне довелось встретить Олега, который прожил в этих краях много-много лет, многое узнал и который рассказал о том, что жизнь здесь в разные времена воспринимается по-разному. Удивление сменяется раздражением, раздражение — любопытством, любопытство — восторженной эйфорией, эйфория — обожанием, обожание — разочарованием, — и так до бесконечности до дех пор, пока вдруг не наступает день, когда ты понимаешь, что ты в Китае просто живешь. Нет больше смены настроений, отношений, восприятий. Жизнь вдруг стала тем, чем она была всегда, границы культуры и географии размылись, потеряли четкость и где-то там, вдали возникла периферия сознания, где нет жестких границ, а есть просто жизнь. Наверное, я прожил не так много времени здесь, потому что Китай не перестает меня удивлять и мое существование здесь все никак не трансформируется в естественное, бытие, повседневность все никак не приобретет статус тривиальности. Жизнь в Китае ежедневно воспринимается мной, как одно большое приключение, как одно из путешествий, о которых я там много читал и мечтал в детстве. Реальность всегда воспринимается здесь немного «со стороны», через призму перманентного осознания какой-то невероятности того, что ты действительно находишься здесь, на этой древней и необычной земле.

На палубе священной ладьи

В старину в Китае существовала государственная традиция щедро одаривать послов иностранных государств. В каком-то смысле традиция эта сохранилась. Все мы, иностранцы, живущие в Китае, остаемся представителями своих народов и своих культур. Каждого из нас Китай одаривает со щедростью, которая всегда превосходит наши скромные дары Поднебесной. Для большинства из нас Китай навсегда останется «вещью в себе», миром притягательным, близким, но до конца так и не познанным. В утешение нам остается, пожалуй, его тепло и щедрость, а также мысль, что и для самих китайцев эта богатейшая тысячелетняя культура далеко не всегда готова раскрывать свои тайны. Наверное, лучшее, что можем сделать мы — с добром и бережностью относиться к этому миру, медленно, шаг за шагом, узнавать его язык, историю и культуру, открывать для себя и друзей его известные места и затерянные уголки, и при этом всегда оставаться самими собой: беречь свой язык, свою собственную культуру и историю, любовь и верность своей земле и живущим на ней людям, хранить свою веру, с уважением относиться к народам и культурам с другой историей, другой верой и другим языком. Познавая другой язык, лучше познаешь свой собственный, еще Бахтин говорил о том, что любое познание — это прежде всего диалог, восприятие самого себя всегда опосредовано собственным представлением и проекцией Другого. Подобным же образом познание собственной культуры, истории и народа невозможно без ощущения диалога с другой культурой во всем многообразии ее возможных проявлений. Древнейшая из существующих ныне цивилизаций, Поднебесная всегда будет оставаться для нас отражением священной ладьи плывущей по водам тысячелетней реки. Даже стоя на палубе, мы можем лишь наблюдать отражение этого могучего корабля, не в силах познать его изнутри.

Остается быть самим собой. Удивленными глазами смотреть на этот мир, общаться с населяющими его людьми, изучать то, что можно изучить — язык, историю, культуру, сравнивать их со своими и лучше понимать от этого и Китай, и Россию.

Мягкие лучи прохладного солнца осветили погожий пекинский день. В такой день приятно выйти на улицу, одеться тепло, вдохнуть напоенный ароматами свежий воздух зимнего города, ходить по людным улочкам, сесть в такси, доехать до какого-нибудь большого парка и смотреть, как неуклюже и смешно катаются на двухполозных старых коньках первогодки-студенты, а некоторые, «особо одаренные», ездят по льду прямо на железных стульях, отталкиваясь лыжными палками.

В такой день мы венчались с моей женой Светой в Российском Посольстве в Пекине. Мы так долго ждали этого дня, что, когда он настал, все казалось не то и не так. Слишком людно было на улицах, слишком много машин на перекрестках, слишком долго занимала дорога до Посольства и слишком невероятным казалось то, что должно было с нами вскоре произойти. Светлый зал цинского павильона удивительным образом гармонировал с православными иконами, а лица и улыбки, собравшихся на службу людей, вдруг напомнили мне церковь на высоком холме над городом Джуно за много тысяч километров на самом берегу Тихого океана. Это было первое венчание, которое я видел. Наше венчание. И мы говорили и делали все невпопад и улыбались друг другу, не замечая серьезности лиц собравшихся вокруг нас друзей — венчание — доброе дело. Господь заповедовал радоваться, и мы радовались и улыбались друг другу, друзьям и зимнему пекинскому дню. Тысячи километров и несколько лет. Аляска и Китай. В завершение обряда отец Алексий поднял на нас спокойный и пристальный взгляд: «От этого брака родятся дети, воспитайте их во Христе».

Вне зависимости от того, в каком месте на земле тебе доведется жить — ты живешь не один и не только сейчас. Все то, что имеет для тебя значение — результат жизни и мышления тех, кто жил до тебя, все то, что ты сегодня говоришь и думаешь — основа того, как будут говорить и думать твои дети. И, наверное, можно обойти землю много раз, увидеть то, как живут многие народы, узнать их культуру, выучить язык. Но все же, несомненно, самое интересное и важное путешествие — это то, что каждому предстоит совершить внутри самого себя, рядом с теми, кого он любит, и кому так часто не успевает рассказать об этом…

Шаньтоу,
Пров. Гуандун,
7 июля 2009 года