Русский клуб в Шанхае

или Маленький человек по пути в Царство Советское

Часть первая

Говорят, что в старости воспоминания составляют суть всей жизни. На этой почве многие пожилые люди считают себя вправе поучать более молодых (независимо от желания последних) или, что еще хуже, начинают писать, думая, что их воспоминания интересны всему миру.

Соблазн писать о себе начал преследовать меня после того, как мне «стукнуло» 50. Графомания – весьма распространенная болезнь. Однако я всегда помнил, что говорил (или писал) Чехов: если можешь не писать — не пиши. Почему же я все-таки поддался искушению? Не славы ради и тщеславия для.

Вам никогда не приходилось заметить в проходящем трамвае или автобусе какое-нибудь женское или мужское лицо и почему-то засечь его в памяти? Безо всякой видимой причины. Это мимолетное видение вызывает целую ассоциативную цепь: кто этот человек, куда он едет, о чем он думает, кто те люди, что его окружают и с кем он общается?  Казалось бы — ну какое мне дело до всего этого? Но если подумать: ведь во мне целый мир, в котором пересеклись судьбы десятков и, даже, сотен людей. Я был там-то и там-то, видел то-то и то-то. Значит и тот человек — тоже целый мир ощущений и людских контактов. И может он меня тоже заметил и тоже также думает обо мне. А мы ничегошеньки не знаем друг о друге. Но это если абстрагироваться. А много ли мы знаем даже о самых близких нам людях?

Вот мне и захотелось написать все о себе. Не то, чтобы я был такой замечательный или встречался с выдающимися личностями, воспоминания о которых представляют общественную ценность. Просто я хочу, чтобы дорогие мне люди узнали про меня все — и хорошее и плохое, почему я жил так, а не иначе и почему у нас складывались такие, а не иные отношения. Не в меньшей степени я хочу и сам оглянуться на прожитые годы и дать себе оценку — человек должен быть себе самым строгим судьей. В 75 лет – самая пора.

P. S. Это значит, что я начал писать 17 лет тому назад, и пока добрался едва до половины своего повествования. Что это? Лень? Возможно! А может быть желание еще раз  многое переосмыслить?

 

Вместо предисловия

В память бабушки  и, надеюсь, в назидание детям и внукам.

 

Но узки ворота, и тесна дорога, ведущие к жизни,

немногие находят  её. (Евангелие от Матфея 7:14)

Мальчик лежал на крыше четырехэтажного жилого дома. Локтями он зацепился за конек крутой черепичной крыши,  а ладошками подпер голову. Перед ним, до самого горизонта, бежали ряды крыш, где ниже, где выше. Вдали угадывались силуэты высоток на набережной реки Хуанпу. Теплый осенний день был на исходе, и шумы и запахи шестимиллионного города стали мягче и, как бы, тревожней. Тропические ливни прекратились, уменьшилась влажность. В это время года дышалось легче, а ночами можно было спать, не обливаясь липким потом.

Мальчик повернул голову чуть левее, туда где, по его представлению, был северо-запад. Там, за тысячи километров, лежала Россия. Так эту страну называла его бабушка, бабуня как он ее звал. Правда, на карте, которая висела в его комнатушке, было обозначено: СССР. Еще бабуня говорила, что эта страна –  их Родина, что наступит день, когда закончится война, и они все вернутся туда. А в католическом колледже, где учился мальчик, ему говорили другое. Отец Уилкок утверждал, что Советы это исчадие ада и всем русским коммунистам гореть в геенне огненной. В офицерском собрании, где бывала русская эмиграция, мальчик видел большой портрет царя. Там же в киоске бабушка купила ему тетрадь, на обложке которой было напечатано жирным шрифтом: ”Бей коммунистов — спасай Россию”, а на обратной стороне —  таблица умножения.

Мальчик приподнял голову, словно пытаясь разглядеть что-то за далью. Сердце щемило от какого-то необъяснимого и мучительного чувства. Ему хотелось туда, в Россию, в Москву. Ему казалось, что только там жизнь, там счастье, там все говорят по-русски, там живут красивые и героические люди, которые вот-вот добьют Гитлера.

Цепляясь за дымовые трубы мальчик осторожно спустился с крыши на цементную площадку сушилки. Ее все называли английским словом «аттик». Раньше ему не разрешали подниматься сюда: боялись, что он перелезет через низкие ограждения. Но ему пошел уже тринадцатый год и взрослые стали не столь категоричны. Мальчик посмотрел вниз вдоль деревянной винтовой лестницы, которая соединяла все этажи. Снизу поднимались кухонные запахи — бабушка готовила ужин и слышно было, как она о чем-то спорила с жиличкой. Сегодня было воскресенье, а значит после ужина соберутся «девушки». Так их называет бабушка, хотя им всем под шестьдесят. Они собираются регулярно, играют в карты в «66», пьют чай из самовара (а иногда и домашнюю наливку), а потом поют русские песни и плачут, вспоминая какие-то березы.

Лестница была темной, а спускаться одному страшно. Мальчик боялся темноты, что часто вызывало насмешки со стороны взрослых и дворовых ребят. Когда ему было пять лет, его мучили ночные кошмары: во сне какие-то разноцветные клубки стремились окутать его клейкой паутиной, и он просыпался с криком и плачем. Даже повзрослев, он не мог заснуть если в комнате было абсолютно темно.  Выключатели были на первом и третьем этажах и
приходилось ждать, пока кто-нибудь снизу включит свет.

1932 год.

Я родился вскоре после того как Япония начала захват китайских территорий. На горизонте маячила тень второй мировой войны, которой суждено было отразиться на судьбах людей, даже тех, кто проживал далеко от театров военных действий.

Когда я появился на свет, моей матери — Евгении Лаврентьевне Лазаревой едва исполнилось 19. Отец Валентин Николаевич Штифельман, был на пять лет старше. Мама в то время работала официанткой в кафе «Little Coffee Shop», а папа (архитектор без диплома) перебивался заработками в разных фирмах.

Меня крестили в шанхайском православном соборе и по рассказам, когда меня окунали в купель, я орал так, что заглушил батюшку. К тому же я еще и описал его с ног до головы. Было ли это знаком моего будущего отношения к религии?

Мои предки.

Много ли сегодня тех, кто знает хотя бы имя своего прадеда или прабабушки? Есть такие что и деда с бабушкой не помнят. В наш век людей «перекати поле», когда покидают родные места в поисках счастья или в силу непреодолимых обстоятельств, потеря памяти о родителях страшна тем, что обрубает все «корни». Человек не помнит заветов предков и не может ничего передать своим потомкам. Он даже не может рассчитывать на то, что его вспомнят дети и дети его детей. Чингиз Айтматов назвал таких людей «манкуртами». А ведь у некоторых народов знание имен предков составляет основу воспитания. У ингушей, например, каждый мужчина должен знать свою генеалогию по меньшей мере до седьмого колена. Такое достойно уважения.

Судя по тому, что моего деда по отцовской линии звали Николай Алексеевичем, то прадеда должны были звать Алексеем. Очевидно это так, а точнее я не знаю, так как его имя никогда при мне не упоминалось. Отец рассказывал, что его корни по дедовской линии в Одессе. Там семья Штивельман (впоследствии фамилия преобразилась в Штифельман  вследствие описки) держала небольшой угольный склад. В 1905 году, во время знаменитых событий, мой прадед решил «покричать за свободу», как говорят в Одессе, и помахать красным флагом. За это он получил ссылку в Иркутск. За ним последовала и вся семья. Дед рано женился на русской и крестился, что дало ему возможность поступить в университет. Служил он по железнодорожному ведомству. В Иркутске родился и мой отец.

В 1916 году семья переехала в Китай в город Дайрен (Дальний) – ныне Далянь. Отец учился на архитектора, но диплома так и не получил. Шастал по тайге, промышлял золотишко, научился дом срубить и мебель изготовить. В дальнейшем Штифельманы перебрались в Шанхай, где жила достаточно большая колония русских эмигрантов.

Я благодарен своей бабушке Марии Гавриловне Лазаревой (урожденная Омельченко) за то, что она часто и много рассказывала мне о своей жизни, о своих родителях и прародителях. Ей я обязан очень и очень многим. Я, бывало, сидел у ней на коленях и слушал её рассказы, как вдруг она замолкала и её взгляд уходил куда-то вдаль. Тогда я не понимал, что в такие минуты бабушка вновь переживала свою молодость.

Фамилия моих предков по материнской линии была Омельченко. Они были чумаками. Энциклопедический словарь дает такое определение этому забытому занятию: «Чумаки – в 16-19 веках украинские возчики соли, рыбы и т.п., главным образом из Крыма на Украину». Сегодня их назвали бы челноками. Семейство Омельченковых ходило на волах в прикаспийские степи, на озера Эльтон и Баскунчак, где добывалась самая качественная самосадочная соль.

Наступил 1861 год, а с ним и отмена крепостного права. Собрались несколько чумачих семей и стали думать и рядить куда податься. У главы рода Степана Омельченко было шесть сыновей и одному из них предстояла 25-летняя служба в царской армии, что означало потерю сына.  Воля волей, а земли то нет.

Вскоре вышел царский указ о льготах для переселенцев на новые земли Дальнего Востока. Земли бери столько, сколько сможешь запахать. Налоги — два поколения освобождаются от всяких поборов. То же и служба в армии. Вот и зачесали чубы возчики: колеса есть, есть и крепкие волы. Дойдем — бог не выдаст, свинья не съест. А уж там, на Дальнем то Востоке, поработаем на себя.

Путешествие началось в Астрахани. Телеги, груженные всяким скарбом (в пути все пригодится), тяжело тронулись за рогатыми волами. Вышли на реку Урал и двинулись по ней на северо-восток. По пути к переселенцам приставал всякий люд. Многие тогда искали счастья в дальних землях. В дороге надо было чем-то кормиться, ведь домашние запасы не вечны. В тайге мужчины били птицу и зверя, а для остального приходилось делать длительные остановки. Весной расчищали участок земли и сажали картофель и овощи, а также пшеницу. Собрав урожай, двигались в путь, прорубаясь через тайгу все дальше и дальше на восток. В дороге умирали больные и рождались дети.

Через три года, к 1866 году, переселенцы решили остановиться в распадке, не дойдя до Владивостока около 80 км. В то время Владивосток был маленьким поселком, основанный графом  Муравьёвым, известным исследователем и сторонником продвижения России на восток.  Здесь решено было остановиться и оглядеться. Места богатые дичью и рыбой, да и таежные заросли не столь устрашающие. Семьи начали валить лес, ставить избы и готовить пашню. После тяжелейшего перехода люди воспрянули духом. Свою деревню они назвали Никольское, возможно в память о родном селении на «piдной  Украiне».

Но не все было безоблачным. На земли, на которых осели переселенцы, претендовали китайцы. В то время не было четко обозначенной границы между Россией и Китаем, хотя по условиям договора китайские императоры признавали власть России над землями по левому берегу реки Амур. Китайские хунхузы  (бандиты), между тем,  облагали данью  малые народности, населяющие эти места. Приход русских и организация русских поселений на Дальнем Востоке ставили под угрозу интересы местных китайских правителей. Реакция не заставила себя долго ждать. Начались нападения банд хунхузов так, что мужикам пришлось взяться за оружие. Вокруг Никольского поставили деревянный частокол и мужчины по очереди дежурили. Вскоре из Владивостока прибыл первый отряд казаков для защиты поселения. С тех пор Никольское (позднее Никольск-Уссурийский, Ворошилов-Уссурийский и наконец, Уссурийск) всегда был военным городком.

Никольское разрасталось, появились улицы, центр­альная из которых была названа Романовская. Местные в шутку называли ее улицей Омельченковых, т.к. старый Степан срубил каждому сыну по дому, а те, в свою очередь, своим детям. У старшего, Гаврилы, было четыре дочери (Омельченки были плодовиты): старшая Анастасия, вторая Мария, затем Фёкла и Ольга. Все они учились в местной школе и получили приличное для девушек тех времен образование. Во всяком случае, Мария Гавриловна (моя бабушка) писала очень грамотно и была большой любительницей книг.

Гаврила Степанович был прекрасным хозяином. Из года в год он расширял посевной клин за счет расчистки тайги, держал скот и много охотился и рыбачил. Когда он возвращался из похода в тайгу, то за ним шли полные телеги. Надо сказать, что большую часть улова или битой птицы он раздавал бедным семьям. Казалось бы, откуда беднота среди новых поселенцев? Ведь все начинали более или менее на равных, да и в вопросе земли ни у кого ограничения не было. Очевидно, не все работали в полную силу, а кое-кто и пропивал свое благополучие. Когда хозяйство разрослось до такой степени, что потребовались дополнительные рабочие руки, Гаврила Степанович приглашал работников и первым делом сажал их за стол обедать. Того, кто громче стучал ложкой и ел с аппетитом, он и брал в работники. Это не байка, хотя я слышал о таком принципе набора батраков из разных источников.

Здоровьем мой прадед тоже славился отменным. До старости у него сохранились здоровые зубы, а когда кто-либо жаловался на зубную боль он с недоумением говорил: «Тю, и як же кость може болеть?». Умер он на удивление рано в возрасте 77 лет. Приехал на мельницу, и, пока мололи пшеницу, присел на ступеньки и задремал. Так и не проснулся.

В 1908 году, восемнадцати лет от роду, бабушка вышла замуж за Лаврентия Матвеевича Лазарева, уроженца Вильно (ныне Вильнюс). Он был железнодорожным машинистом (модная и уважаемая по тем временам специальность, как сегодня летчик или космонавт). Приехал на Дальний Восток на заработки, да так и остался.

Родители благословили молодых иконами, которые они привезли с собой с далекой родины. Одна из них сейчас у меня дома. Я  привез икону из Австралии, где получил её в подарок от сестры Марии (названной в честь бабушки).  Свадебным подарком была кабинетная (с ножным приводом) швейная машина Зингер с качающим челноком. И через пятьдесят и через семьдесят лет эта машина исправно шила. Мальчонкой я любил сидеть под машиной и качать ножную педаль, помогая, а вернее, мешая бабушке шить. Иногда она отключала привод, чтобы я мог всласть покрутить маховик, представляя себя шофером или летчиком.

Бабушка родила двух дочерей — Татьяну и Евгению, после того как первый ребенок (мальчик) умер вскоре после появления на свет. Дед к этому времени работал в депо станции Имямьпо на КВЖД. В 1923 году бабушка получила разрешение органов НКВД на переезд с детьми к мужу. Вскоре начались события на КВЖД: китайские власти предприняли ряд провокаций, и советско-китайская граница была закрыта.

Следующим этапом жизни семьи Лазаревых был Харбин. Там моя тетка Татьяна вышла замуж за Давида Иосифовича Виленского. Это был красавец мужчина, высокого роста с лицом библейского типа. Он был бухгалтер по профессии и добрейшая душа.

В 1930 году бабушка с мужем и младшей дочерью Евгенией переехали в Шанхай. Первая квартира семьи была в, так называемых, «пассажах» на Route Vallon (улице Валлон) на территории французской концессии города. В то время Шанхай был разделен на концессии, принадлежащие иностранным государствам (Англии, Франции, Японии, и даже одно время России). Все это были районы новостроек, а старые китайские кварталы разбросаны островками. Территория каждой концессии управлялась своим муниципалитетом, имела свою полицию, свою систему образования и т.п. На рейде шанхайского порта стояли иностранные военные корабли, в том числе и американские.

1934 год.

Мне было два года, когда семья переехала на Route Grouchy (улица, названная в честь наполеоновского маршала Груши). Рядом пролегали Avenue Joffre (проспект имени маршала Жоффра), Route Petain (улица имени маршала Петэна). Французы вообще любили называть улицы именами видных военных. Под номером «9» находился огромный «пассаж». Большие железные ворота, которые на ночь закрывались сторожем на замок, вели к центральной аллее, от которой расходились узкие проходы между рядами четырехэтажных домов. Каждый дом делился на пять секций, вернее отдельные квартиры из шести комнат в четырех уровнях. Парадный вход открывался в сад с калиткой, а черный ход имел дверь из кухни.

К этому времени мои родители разошлись. Странно, но я не помню, чтобы в детстве я спрашивал мать или бабушку о своем отце. Много лет спустя в разговоре со мной бабушка обронила: «Валентин (мой отец) был в принципе неплохим человеком. Меньше бы твоя мать фордыбачила, так и жили бы вместе». Во время своего посещения Австралии в 2001 году я получил от сестры документ – договор о расторжении брака между моими родителями. В нём четко обговаривалось, что мой отец не будет принимать никакого участия в моем воспитании. Это было, очевидно, условием, выдвинутым моей матерью. Я не берусь судить своих родителей не только потому, что это мои мама и папа, но и потому, что, как сказано в Библии, «пусть кинет камень тот, кто сам безгрешен». Не смешно ли атеисту ссылаться на Священное Писание? Наверное, нет – ведь писано оно людьми и для людей и выражает общечеловеческие принципы и ценности. Не обмани, не укради, не убий и  т.д. Все это можно найти в любой религии. Просто легче заставить человека следовать десяти  заповедям, сказав, что так велит Всевышний! Впрочем, наверное, легче жить, когда во что-то веришь.

1935 год.

С этим годом связаны мои первые воспоминания детства: отдельные картинки жизни, высвеченные, как бы, вспышкой молнии и заложенные навсегда в химических молекулах памяти.

Мне три года и я вижу себя в купе железнодорожного вагона. Скамейки деревянные, рядом бабушка. Мы едем в Харбин прощаться с тетей Таней и дядей Додей. Они собираются уезжать в СССР в связи с продажей КВЖД властям Маньчжоу-Го. Еще помню, дядя Додя водил меня в китайский магазинчик и купил мне пистолет-хлопушку. Он действовал по принципу насоса, заряжался сырой картошкой и громко хлопал при надавливании на рукоятку. По моему, дядя был не рад, что купил мне «пугач». Целыми днями я бегал за взрослыми и требовал, чтобы мне нарезали сырую картошку и заряжали пистолет.

1936 год.

Меня пытаются отдать в детские ясли. Попытка, а вернее пытка, продолжалась две недели. По всей округе слышался мой дикий рев, когда мать или бабушка тащили меня в ясли. Я цеплялся за все, что можно, брыкался, как дикий осел, оглашая двор воплями. Когда мать сообщила в ясли, что я более не буду их посещать,  там  откровенно  обрадовались.  Директриса сказала: «У вас очень странный мальчик — по несколько раз в день пачкает штанишки». Оказалось, что мой желудок болезненно реагировал на манную кашу, которой кормили детишек дважды в день. Нянечке надоело менять мне штанишки, и она это делала только перед вечером. Можно представить в каком виде я ходил и какой от меня разносился амбре. С тех пор один вид манной каши вызывает у меня дрожь.

У меня появилась собака. Мягкая кукла  огромных размеров, почти пол кровати занимает. Глаза — синие пуговицы. Вдоль живота тянется молния и туда можно запрятать маленькую подушечку и одеяльце. Подарил мне собаку Стэнли, офицер британского торгового флота. Он довольно часто появлялся у нас дома и баловал меня. Эту собаку я долго хранил и подарил её моему первому ребенку Аллочке, когда она родилась в 1954 году.

Однажды мы все поехали на пароме, который шел от набережной (the Bund) до промышленной зоны Пудун, где был пришвартован корабль Стэнли.  Я стал требовать «канати-манати» и мать долго не могла понять, что же мне надо. Бабушка объяснила, что я просил карандаш и бумагу. Получив блокнот и карандашик, я успокоился, засопел и стал чертить какие-то линии, не обращая внимания на окружающих.

Очевидно, мать имела виды на Стэнли, но вскоре он исчез. На вопрос «А где дядя Стэнли?» мать, поджав губы, ответила  — «Уехал».

1937 год.

Этот год ознаменовался тем, что бабушка научила меня читать. Первая книга, которую я помню, был рассказ Льва Толстого «Охота пуще неволи». Правда, я долго не мог понять, что означает слово «пуще».

Вторым важным событием стало вторичное замужество матери. Марат Агафуров был статным мужчиной, работал клерком в английской фирме Jardin & Matcheson. Я не знаю как и где он познакомился с мамой. Они поселились в самой верхней комнате квартиры, которая в то время была свободна. Помню, нас навещала его мать Мариам Султановна,  старуха  суровая,  которую  Марат  видимо побаивался.

Третьим событием был подарок на день рождения: двухколесный велосипед с маленькими боковыми колесиками для страховки. В тот день меня сфотографировали верхом на велосипеде на фоне стеклянных дверей и веранды первого этажа.

1938 год .

В этот год я пошел в школу. Мать долго думала куда меня отдать пока, наконец, не было принято решение: французский колледж (College Municipale Francais). Это было красивое, двухэтажное, кирпичное здание на высоком цоколе посередине огромной лужайки, на которую выходили огромные стрельчатые окна классных комнат. Недалеко от колледжа находился так называемый Куказа парк. Он был исключительно для европейцев. Здесь были прекрасные пруды с золотыми рыбками, всевозможные лотки на тенистых аллеях, а летом устраивалась детская железная дорога.

Я был единственным русским мальчиком среди более чем двухсот учащихся. Впрочем, кажется, в параллельном классе учился мальчик татарин по фамилии Дюзеев. Его отец владел сетью меховых магазинов в Китае. В школе я был записан по фамилии отчима «Агафуров», так что можно сказать, было два татарина.

Проучился я во французском колледже три года. Я быстро освоился и уже через месяц болтал со своими сверстниками по-французски. Первая половина дня отдавалась занятиям в классах, а после обеда дети выполняли домашние занятия. Аналог нашей продленки.

Сказать, что я проявлял прилежание в первом классе, так нет. Мать была занята своим вторым мужем и мало интересовалась как идут у меня дела. К концу года выяснилось, что я просто напросто лентяйничал и практически ничего не делал — рисовал картинки вместо выполнения заданий по чистописанию и арифметике. Возникла реальная угроза остаться на второй год. Для спасения от такого  позора пришлось на лето взять репетитора. Это была девушка-студентка и взялась она за меня крепко. Во всяком случае, во втором классе я уже получал награды за успехи в учебе. Спасало еще и то, что у меня, вероятно, были способности к языкам. Вспоминаю, как инспектор французских учебных заведений в Китае господин Грубуа (Monsieur Groubois) вручал мне призы (книги). Вызвав меня на сцену актового зала, и повернув лицом к залу он сказал: «Этот русский мальчик знает фран­цузский лучше, чем большинство из вас». У меня до сих пор сохранился прекрасный парижский акцент, хотя словарный запас, естественно, ограничен.

1939-1940 годы.

Золотая пора — детство. Особенно когда в твоем распоряжении большой палисадник, где можно лазать на пальмы, копаться в земле, находя всяких интересных жуков, закапывать их в спичечных коробках, чтобы через неделю вырыть и посмотреть: вылезли или нет? А особенно хорошо, когда есть бабушка, которая в тебе души не чает, к которой можно прибежать при малейшей обиде или царапине и, уткнувшись в фартук, нареветься всласть, а она успокаивает, гладит по голове и жалеет. Мать меня звала «Алик», а бабуня — «Алушек». И почему детство так быстро проходит и его нельзя повторить?

Каждый год в кроне пальм вырастал цветок. Во всяком случае, взрослые говорили, что пальма цветет. Это образование вырастало прямо из верхней части ствола и имело форму человеческого легкого, с правой и левой половинами. Состоял цветок из мелких зернышек, наподобие пшена, которыми было очень удобно плеваться друг в друга через трубочку и которые отлично заменяли более дефицитный горох.

Над открытой террасой нависал балкон второго этажа. Идеальное место для качели. Один раз веревка лопнула и я, как из пращи, полетел прямо на пальму и обнял ствол как мартышка. Ободрался страшно, но слез сам и смолчал, чтобы не досталось: ведь предупреждали, чтоб не раскачивался сильно. Мог ведь и в другую сторону вылететь — прямо в стеклянные двери столовой……

Летом 1940 года бабушка повезла меня на отдых в курортный город Чифу (ныне Яньтай) на берегу Желтого моря. Плыли мы три дня на маленьком грузопассажирском пароходе, пропитанном от носа до кормы терпкими запахами камбуза в его китайском варианте, то есть горелым кунжутным маслом и соей в ее бесконечных ипостасях. По морю шла крутая волна и наш кораблик, то зарывался носом и, тогда весь корпус содрогался от бешено вращающегося винта, то с гулом опускалась корма. Время от времени немногие пассажиры (в том числе и я) перегибались через низкий борт и «кормили рыб». Взрослым было тяжело, и они лежали в шезлонгах на палубе с мокрыми полотенцами на лбу. Я же после этого носился как ни в чем не бывало до следующего «сеанса». Ночи были душными. Мы с бабушкой спали на циновках, и она часами обмахивала меня веером.

В Чифу поселились в домике на горе, откуда до пляжа было минут пять пешком. Там я впервые узнал, что такое морская медуза. С тех пор от этих желеподобных существ у меня мурашки по коже. А тогда был серьезный ожог и много пролитых слез. Еще были уколы в пятки от разных игольчатых созданий. Таким образом я и познавал природу.

Впервые я увидел живых коз. Каждое утро мимо дома китаец прогонял блеющее стадо во главе с рогатым козлом. Бабушка договорилась с хозяином и ежедневно мы получали большую кружку козьего молока, которое надаивали прямо у нашего порога.

Обратно в Шанхай мы плыли на более комфортабельном теплоходе «Таксан», принадлежащим английской компании. В течение всего пути нас сопровождали два японских миноносца. В Европе шла война, и японцы обеспечивали спасение пассажиров в случае торпедирования корабля немецкими подводными лодками. В этом был какой-то элемент фарисейства. Спустя год, после того как Япония нападет на Пирл Харбор, эти же самые миноносцы с большим удовольствием топили английские торговые корабли.

1941 год.

Нападение гитлеровской Германии на СССР как-то не отложилось в моей памяти. Вероятно, домашние события затмили все. Началось с того, что дед ушел из дома. Из отрывков подслушанных разговоров я узнал, что ему приглянулась какая-то молодка. Правда, через пару месяцев он вернулся, но бабка была непреклонна. Она ему сказала: «Вот бог, а вот порог». Характер у бабушки был крут (пожалуй, я в нее пошел) и, прожив с  дедом 33 года, она не могла ему простить предательства. Общие знакомые несколько раз пытались их примирить, но она твердо заявила «Больше об этом ни слова».

На какое-то время бабушка зачастила в церковь и меня с собой брала. Я исповедовался и причащался. Сама же она никогда не была слишком набожной. Правда, в столовой висела старинная икона (та самая, которой ее благословили на замужество) и перед ней в лампадке всегда горел огонек. Когда мне приходилось спать рядом с бабушкой на ее широком диване, лампадка создавала в темноте причудливую игру света и тени, а лик святого казался непреклонным и даже суровым. Эту семейную реликвию я обнаружил в шкафу у сестры в Австралии во время своего второго посещения страны в 2001 году.  А вот тетрадь со старинными рецептами, которую бабушка завела вскоре после замужества у меня не осталась: бабушка ее подарила старшей дочери.

Да, кстати, о храме. Недавно, в одной передаче о Китае автор сообщил, что в православном соборе в Шанхае расположились товарная биржа и ресторан под предлогом того, что нет более прихода верующих. Действительно, православных китайцев очень мало, а почти все русские уехали. Но храм — шедевр русской архитектуры и построен на деньги русской эмиграции в Китае. Можно было бы и сохранить его хотя бы как музей. Как красив был храм в Рождество и на Пасху! На всех выступах кирпичной кладки стояли горящие плошки, а из открытых дверей струился свет сотен свечей и разносились звуки церковного хора (кстати, состоявшего из лучших хористов оперной труппы театра Lyceum). В такие дни иностранцы толпились внутри и вокруг собора, очарованные благолепием всенощной.

В 1941-1942 учебный год было решено переключить меня с французского на английский язык и меня записали в колледж Святого Франциска (St.Francis Xavier’s Col­lege). В связи с тем, что новая школа находилась далеко от центра, в районе Хонгкью, я был отдан в интернат при колледже. Учебные классы располагались на первых двух этажах мрачноватого на вид здания, а спальные и столовая были на третьем этаже. Перед школой высилась огромная статуя Христа, так как управляли школой монахи ордена святого Франциска.

Здание школы выходило одной стороной на улицу, а другой — на огромный асфальтированный школьный двор. В углу стояла будочка, в которой жил китаец дворник, он же по совместительству продавец всяких китайских сладостей. По периметру территории высился высокий каменный забор. Тюрьма, да и только.

В колледже я столкнулся с жестким, если не сказать жестоким, методом обучения и воспитания, то есть знания и хорошее поведение вколачивались рукоприкладством. За редким исключением, преподаватели были монахами: молодые, рослые и рыжие (почти все они были ирландцами по национальности). Самым главным был инспектор колледжа брат Джон (brother John) и занимал он большой кабинет на первом этаже. Когда брат Джон появлялся в коридорах или на площадке, то все мы как-то съеживались от ужаса. Он имел привычку стоять, широко расставив ноги, и покручивать рукой поясок монашеской рясы. Руки у него были розовые, холенные, с рыжими волосками на обратной стороне ладони. С этой рукой я и познакомился буквально в первый день пребывания в школе. Мы поднимались попарно по лестнице наверх в столовую (вообще все передвижения по школе были строем) и я завел разговор со своим напарником. Он мне почему-то не отвечал. Я опять попытался завести с ним разговор и не заметил, что на верхней площадке лестницы стоит брат Джон и пристально смотрит на меня. Когда я с ним поравнялся, то получил оглушительную пощечину. Не столько от боли, сколько от обиды у меня из глаз брызнули слезы. Другие преподаватели предпочитали за провинности бить по ладоням обратной стороной щетки с ручкой. От таких ударов ладонь долго горела. За особые шалости, после «полировки» ладони монах поворачивал щетку и бил по руке щетиной. Тут уж ладонь опухала до чудовищных размеров и дома сразу понимали, что ты нашкодил.

У меня не было проблем в общении с одноклассниками. В школе было много русских ребят, да к тому же я быстро освоился с английским языком. Кстати,  английский нам вдалбливали в головы весьма основательно. Каждый день был урок «spelling», то есть правописания, и я до сих пор пишу грамотней многих англичан и американцев. Память тоже развивали: приходилось заучивать наизусть целые страницы прозы или стихов. Мне запомнилась книга Роберта Луиса Стивенсона «Путешествие с ослом» («Travels with a Donkey»), в которой автор давал изумительные картины природы. Как это ни странно, но важным элементом моего обучения, и не только языкового, были комиксы. Из этих красочных журналов картинок с минимумом текста я узнавал о последних достижениях науки и техники и приобщался к научной фантастике, которую до сих пор обожаю.

Самым тяжелым периодом были ночи. Спальни были огромны — человек на 40. Я любил засыпать на животе, поджав под себя колени — этакий бугор торчал под одеялом. Дежурный монах раз за разом хлопал меня по попке, чтобы я выпрямился, а я опять за свое. За это однажды простоял в углу на коленях до полуночи. Нередко по ночам в спальне слышалось тоскливое всхлипывание то с одной, то с другой кровати.

Целую неделю я ждал, когда же наступит пятница — день, когда родители забирали детей на выходные. В понедельник утром мы опять собирались в школе. Старик Эйнштейн был прав со своей теорией относительности: почему с понедельника до пятницы время тянулось так долго, а суббота и воскресенье проскакивали как одно мгновение? И потом, когда надо идти в школу то тебя утром не добудятся, ну так хочется спать, а в выходные дни сам вскакиваешь ни свет ни заря.

Самое приятное — это праздники. Рождество всегда было веселым праздником: взрослые чем-то таинственно занимаются с вечера в сочельник и обязательно загонят тебя пораньше спать. Утром откроешь глаза, а в комнате стоит наряженная ёлка. Рядом — подарок или подарки. А Пасха всегда была вкусным праздником. Подготовка начиналась за несколько дней. Бабушка ставила тесто для куличей на 100 желтков и выпекала их всю ночь в высоких металлических формах. Готовые куличи смазывались  взбитыми  белками  и  вот  эту  работу (взбивать белки с сахаром) я начал выполнять где-то лет с восьми-девяти. Первый раз дело кончилось полным конфузом, т.к. пока я взбивал сладкую массу, я ее полностью вылизал. Пришлось бабушке начинать заново. Твороженную пасху перетирали несколько раз, добавляли цукаты и выдерживали в пирамидальной деревянной форме с вырезанными крестами по каждой грани. В этот праздник обязательно дарили набор деревянных яиц и желобок, по которым их можно было катать. Еще дарили шоколадных зайцев, внутри которых были какие-нибудь игрушки (так, что «киндер сюрприз» — это давнее изобретение). В витринах кондитерских магазинов Чакальяна и Крафта выставлялись огромные шоколадные зайцы.

Проходя мимо кондитерских, всегда чувствовался изумительный запах свежих пирожных, который до сих пор меня преследует. Кстати, с кондитерской Чакальяна связан один инцидент в моей жизни. Там продавались вкуснейшие ромовые «бабы». Я так пристрастился к этим сочным пирожным, что мать договорилась с кондитером, что я каждый день по дороге домой со школы буду брать одну «бабу», а оплата производилась в конце месяца. Однажды съев ромовую бабу, я так отравился, что несколько дней пролежал в постели. В виде компенсации кондитерская целый месяц отпускала пирожные бесплатно, только бы не пострадала репутация фирмы.

Да, так вот о школе. В один из своих приездов со мной в колледж мать имела неосторожность пожаловаться инспектору, что дома я плохо слушаюсь. Наказание не заставило себя долго ждать. Меня вызвали в кабинет, где все стены были отделаны дубовыми панелями. Разговор был предельно коротким: » Не слушаешься дома, да?». Затем мне предложили открыть дверку стенного шкафа и выбрать выставленные там бамбуковые палочки. Я, конечно, выбрал самую тонкую. Брат Джон взял палочку, затем засунул мою голову между своих ног, сдернул мои штаны и прошелся по голым ягодицам со свистом. Тут уж я орал и дергался и от обиды и от жгучей боли.

В предрассветный час 7 декабря нас разбудил страшный грохот и сполохи на небе. Монахи забегали и заставили всех лечь на пол и закидали нас матрацами. Утром мы узнали, что японцы, которые к тому времени хозяйничали уже и в Шанхае, пользуясь внутренними распрями в Китае, выкатили на набережную орудия и предложили сдаться английской и американской канонеркам, стоящим на рейде на реке Хуанпу. Это происходило в тот момент, когда японские самолеты совершали налет на американскую военно-морскую базу Пирл Харбор на Гаваях. Начался бой, а так как наша школа находилась недалеко от набережной, то опасность шального снаряда была весьма реальна. Английский корабль пошел ко дну с развивающимся британским флагом, а американцы сдались после короткой перестрелки.

1942 год.

Учебный год кончился для меня весьма плачевно. Будучи «домашним» ребенком я весьма бурно отреагировал на нравы интерната: я начал дергаться и гримасничать. Меня показали врачу, и диагноз обескуражил мать и бабушку — хорея или, как еще называют, пляска святого Вита. Естественно, из интерната меня взяли, но в колледж я продолжал ходить.

Чтобы взрослым не тратить время, провожая меня в школу и встречая после занятий, был забронирован рикша (легкая коляска в которую впрягается человек). Рикша (китаец) подбегал (чуть не написал «подъезжал») к дому, я садился в обнимку со своим портфелем и ехал в школу. После обеда рикша ждал меня у ворот школы и вез домой. Мне страшно нравилось ездить во время дождя: поднималась откидная крыша, а спереди застегивался клеенчатый фартук. Было как-то жутко и, вместе с тем, уютно, а бедный рикша шлепал рысцой под дождем. Думал ли я тогда об этом немолодом уже китайце, которому по статистике было отпущено жить не более 40 лет? Вряд ли. Ведь европейцы принадлежали к «высшей касте», общение с местным населением сводилось к прислуге, к продавцам в магазинах, и т.п. и иначе как «фазаны» их не называли. В общественном транспорте был отдельный вход для европейцев и отдельный для китайцев.  На воротах парка на набережной Хуанпу висело объявление: «Вход с собаками и китайцам воспрещен».

Надо сказать, что в отличии от англичан, американцев и, вообще, западников, русские относились к китайцам более дружелюбно. У нас дома, под лестницей на первом этаже, была маленькая каморка. В ней ночевал наш повар-китаец. Все его звали на английский манер «бой», но относились по доброму, знали, что у него в деревне семья, расспрашивали его о детях и делали подарки, когда он на день другой уезжал их навещать. Честности он был абсолютной и жалел меня, когда видел, как я дергаюсь.

Мать решила лечить меня от хореи, и пошла по врачам, но никто ничего не мог предложить. Надо сказать, что в Шанхае было много прекрасных врачей. Я в этом убедился, когда еще в возрасте 7 лет сломал левую ногу. Во дворе дома, во время игры ребятишки устроили кучу малу, я оказался внизу и раздался хруст. Был полный перелом обеих костей. Меня схватили и помчались в госпиталь, где француз-хирург господин Мартен сложил мне кости под общим наркозом, да так удачно, что через несколько лет костная мозоль едва проглядывалась на рентгене. Через год, играя уже во дворе французского колледжа в футбол, я споткнулся и почувствовал резкую боль в правой ноге. Кое-как доковылял до медпункта, где мне наложили шину и вызвали мать. Помню, что пока я лежал на диване в этой стерильной комнате, я пальцем сковырнул краску с огромного куска стены. Матери пришлось платить за ремонт.

Кто-то из знакомых порекомендовал нас с матерью доктору Бумбиндеру. Он был терапевт, но славился как франкмасон и гипнотизер. По нынешним меркам экстрасенс. Принимал он только по рекомендации и деньги не брал. Помню темноватый кабинет с такой же темной кожаной мебелью. Бумбиндер выслушал мать и попросил ее подождать в приемной. Меня он усадил рядом с собой на диване и завел разговор о моих школьных делах. Мы беседовали минут пятнадцать, и все это время он клал свою руку то на плечо, то на колено, то на спину и, как бы, массировал. Стали меня к нему водить через день после занятий. Уже на вторую неделю наступило заметное улучшение. Со временем стал сам ездить к доктору, начал пропускать сеансы, а затем и вовсе забросил. Очевидно, не закончил курс лечения — до сих пор голова подергивается.

1943 год.

Наступили тяжелые военные времена. Конечно, все это было не сравнимо с тем, что пришлось пережить советским людям, но, тем не менее, лишения коснулись и жителей Шанхая в период японской оккупации. Особенно тяжело было китайскому населению. Японская жандармерия свирепствовала, и при малейшем неповиновении летели головы. Европейцем было значительно легче. Как бы предчувствуя исход войны, японцы проявляли к ним большую терпимость. Например, при переходе через Garden Bridge (так называемый Садовый мост через речку Сучжоу) каждый китаец был обязан снять головной убор и поклониться японскому часовому (те кто это не делал получал удар прикладом в спину). Европейцы были освобождены от такой повинности.

Ощущалась нехватка продуктов питания, и люди часами стояли в очередях с талонами. Тогда-то я впервые попробовал вкус сахарина. Нехватка бензина привела к тому, что машины ездили с газогенераторами (специальные котлы в которых сжигались дровяные чурки и вырабатывался газ). Велосипеды были снабжены керосиновыми фонариками (не было батареек) и городское освещение практически отсутствовало.

Мать окончила курсы парикмахеров и начала работать в салоне некоего Бронислава. Конечно, ее зарплаты не хватало и, чтобы свести концы с концами, бабушка начала сдавать часть комнат. В комнату на втором этаже въехал Юрий Николаевич Мишель. Это был коренастый мужчина 27 лет, с рыжим чубчиком, голубыми глазами и веснушками на лице. Он работал механиком в гараже некоего Гюнтера. Паспорт у него был швейцарский, но говорил он по-русски совершенно чисто, с той языковой правильностью, что характерна для русской эмиграции. В комнате у него был идеальный порядок и, чувствовалось, что он большой педант.

У Юрия Николаевича интересная биография. Он родился в Петербурге в 1916 году в семье швейцарского подданного, представителя знаменитой фирмы швейных машин Зингер в России. В том же году отца переводят представителем Зингер в Харбин. Девяти лет от роду Юрий Николаевич теряет отца, а через четыре года умирает и мать. Он остается полным сиротой и безо всяких родственников. Тринадцатилетним мальчонкой он идет работать курьером (а проще говоря, мальчиком на побегушках) в магазин Чурина в Харбине. В пятнадцать лет идет учиться на механика-тракториста и работает на тракторе. По достижении совершеннолетия получает швейцарский паспорт (швейцарское посольство в Китае постоянно курировало его) и вскоре переезжает из Харбина в Шанхай.

Прошло немного времени, и я стал замечать, что мать проводит много времени наверху в комнате Юрия Николаевича. Дома несколько раз вспыхивали скандалы между бабушкой и матерью. Я до сих пор не знаю, почему бабушка была так настроена против Ю.Н. Кончилось тем, что Ю.Н. и мать съехали на другую квартиру, а я остался с бабушкой.

В этот год меня перевели в колледж Святого Михаила, который находился недалеко от дома. Он принадлежал монахам ордена святой Марии, марийское братство, как их иногда называют. Они были униатами, то есть преследовали цели сращивания православия и католичества. Все монахи прекрасно говорили по-русски, и некоторые предметы преподавались на русском языке. В колледже в основном были русские дети и, как на грех, в основном дети антисоветски настроенных родителей.

В маленькой комнатке, примыкающей к столовой, где раньше спала мать (а я с бабушкой на диване), теперь поселился я. На стене я повесил большую карту СССР и над Москвой и Берлином налепил красные звезды. Николай Николаевич (один из бабушкиных квартирантов) как-то брезгливо спросил: «А почему это у тебя звезда над Берлином?». Этот худой, высокий и весьма подтянутый бывший военный настолько ненавидел Советы, что радовался каждой победе немцев. После Сталинграда он, как и многие другие наши недруги, скис. Иностранцы, всегда снисходительно относящиеся к русским, стали заискивать, а после того как японцы наконец стали их переселять в концлагеря, то в открытую заговорили о надежде на победу СССР.

На карте линия фронта была отмечена флажками, между которыми я натянул красную шерстяную нить. Каждый день по радио я слушал сообщения ТАСС о положении на фронтах (в городе работала радиостанция «Голос Родины»), слышал салюты, которые тоже трансли­ровались по радио, радовался нашим победам, и во мне росло какое-то чувство сопричастности. Нам было известно, что несколько более старших ребят решили пробраться в СССР и воевать против Гитлера. Тайком они выехали на маньчжурскую границу, и перешли ее нелегально. Таких групп было несколько. Много позже я узнал, что почти все они погибли: кто от пуль японцев, кого советские пограничники застрелили. Остальные сели в советские лагеря на десять лет за «незаконный переход границы и шпионаж», где им не суждено было выжить. Я представляю какую трагедию недоверия пережили эти вполне обеспеченные парни, которые спокойно могли отсидеться в Харбине, Шанхае, и других эмигрантских центрах. Но они хотели защищать свою Родину (я не напрасно пишу это слово с большой буквы) и для них пуля в затылок была милосердней того отторжения, с которым они столкнулись, попав в СССР. Мы все, впоследствии вернувшись на Родину (а молодые, впервые приехавшие сюда), пережили это отчуждение.

 Продолжение следует…

***

Крошка из Шанхая

Часть вторая

Часть третья

Часть четвертая