Русский клуб в Шанхае

или Маленький человек по пути в Царство Советское.

Часть вторая.

1944 год.

Начался период, когда я жил то с бабушкой, то с матерью и Юрием Николаевичем. Поначалу мы поселились в комнате на верхнем этаже трехэтажного дома, где, на мое  несчастье,  туалет  был  внизу,  а  лампочка  на лестнице не горела. Для меня было мучением ходить впотьмах. Однажды мать с мужем уехали на вечеринку и оставили меня одного. Я сделал уроки, поужинал и лег спать. Вскоре мне захотелось по маленькому в туалет. Открыв дверь я увидел устрашающую темноту, преодолеть которую у меня просто не хватало смелости. Я вернулся в постель, и долго корчился, пока стало совсем невмоготу. Говорят, что голь на выдумки горазда: на столе стояла большая чашка недопитого матерью чая. Зная, что она терпеть не может холодный чай и обязательно его выльет в раковину, я использовал чашку вместо ночного горшка. Господи, какое же это было облегчение — я моментально заснул сном праведника. Разбужен я был весьма резко часа в три ночи какими-то воплями и фырканьем. Горел свет, в середине комнаты стоял Юрий Николаевич и с ужасом рассматривал содержимое злополучной чашки. Не трудно догадаться, что произошло: вернувшись поздно домой, Юрий Николаевич решил допить холодный чай. Его не смутило то, что чашка была полна, и он отхлебнул хороший глоток. По моему он мне не простил этого до конца жизни.

Наши отношения с Юрием Николаевичем, складывались трудно. Я был очень своенравным мальчиком, а при его аккуратности и педантизме это приводило к конфликтам, при которых мать вставала на мою защиту горой. Как-то я без спросу одел его любимый галстук и пошел гулять. Вернулся, а дома скандал:  Ю.Н. и мать должны были идти в гости, но без своего любимого галстука Ю.Н. не захотел идти и демонстративно остался дома.

В общем, я стал курсировать между матерью и бабушкой — месяц тут, месяц там. В школе дела шли ни шатко ни валко. Мы с удовольствием издевались над своими преподавателями: то галоши прибьем гвоздями к полу, то хлопушку засунем под стул, и она выстреливает посреди урока. Больше всего доставалось преподавателю французского языка отцу Газолло. Он был итальянцем, высоким, чем-то похожим на образ Дон Кихота –  такой же нескладный и с длинной козлиной бородой. Конечно за это и за созвучность его имени мы   прозвали его козлом. При всем при том он был добрейшая душа и смотрел на все наши шалости сквозь пальцы. У него была привычка влетать в класс сразу после звонка и плюхаться с ходу в кожаное кресло. Однажды кто-то принес в класс автомобильный клаксон и мы решили «почудить» по крупному. Несколько человек не поленились для этого дела остаться после уроков. Мы отодрали кожаную обивку сидения, засунули клаксон в пружины и опять закрепили кожу. На следующее утро первый урок был французский. По своему обыкновению отец Газолло плюхнулся в свое кресло и раздался непотребный звук. Преподаватель вскочил, и звук повторился в другой тональности. В результате весь класс исключили из школы на три дня к нашей всеобщей радости. Родители ворчали, но сделать ничего не могли, так как по нашим рассказам плохим мальчиком был кто-то другой.

Бывали в школе и ЧП. Один из старшеклассников (здоровый такой бугай), получив пощечину от монаха-преподавателя, ответил оплеухой, от которой тот отлетел в угол. В школе началась буза, и был кинут клич «бей монахов». Прямо как в фильме «Республика ШКИД». Преподаватели попрятались кто куда, а мы от радости бросались чернильницами, от чего на стенах образовались темные подтеки, рвали тетради и классные журналы. Ну, прямо революция! Десять дней школа была закрыта. Потом было родительское собрание и нашим папам и мамам пришлось оплатить счета по ремонту школьного здания. А парня этого, конечно, исключили.

Вскоре я заработал свой первый «фингал», причем на политической почве. Некий Пастухов был ярым антисоветчиком, вернее сказать, таким его дома воспи­тали. Ну, вот с ним я слово за слово и сцепился. Он заявляет, что Сталин сволочь и диктатор. Я ему что-то оскорбительное в ответ. Он мне по уху, я ему в ответ в нос, он мне в глаз и мы вместе покатились по асфальту. Он был здоровым парнем и оседлал меня. Я же снизу молотил его и орал «Еще будешь?». Пришел я домой с великолепным синяком под глазом. Мать всплеснула руками, а Юрий Николаевич покатился со смеху, а когда узнал за что я заработал фонарь то и вовсе развеселился.

Еще будучи в английском колледже я вступил в бойскауты. Сколько нелепостей было сказано и написано нашей пропагандой о зарубежных скаутских организациях. Их клеймили как пособников империализма, обвиняли в развитии индивидуализма и т.д. и т.п. И то и другое чушь и надо сказать, что хуже нашей пионерской организации трудно что-либо придумать: вот где воспитывались тупость и лицемерие.

Я был заместителем начальника патруля «тюленей» в девятой независимой скаутской группе. Мы встречались регулярно в городе или на природе, учились вязать различные морские узлы, оказывать медицинскую помощь, ставить палатку, разжигать костер из мокрых дров, овладевать сигнализацией флажками и овладевали другими навыками. В нас воспитывалось чувство долга и стремление помочь ближнему. Форма скаутов очень красивая: шорты и рубашка с погончиками цвета хаки, многоцветный галстук, обозначающий скаутскую группу (дружину), перевязанный шнурком, цветные ленточки на левом погоне, обозначающие патруль (отряд). Фетровая шляпа с широкими полями и тремя углублениями по верху (как у американских шерифов). Ну, и обязательный атрибут скаута –  палка.

Были, конечно, и белоэмигрантские скаутские организации — они называли себя «разведчиками». Был и печально известный «гитлерюнг». После Сталинграда и успешного наступления Красной Армии и те и другие перестали маршировать по городу. Интересно отметить, что в Шанхае встречались моряки советского и немецкого торговых флотов. Обычно местные руководители старались разводить их по разным точкам, но как-то раз я был свидетелем крупной драки в ресторане Конкордия, что недалеко от нашего дома. Там гуляли наши моряки в компании местных русских, когда в ресторан ввалилась группа поддатых немцев. Что там конкретно произошло я не знаю — я просто видел как наши моряки выкидывали немцев через витражи второго этажа.

В этом году мать с Юрием Николаевичем переехали жить на территорию английского консульства. Дело в том, что во время войны Швейцария представляла интересы Великобритании в Китае. Будучи швейцарским гражданином Ю.Н. получил возможность пользоваться бесплатно жилыми помещениями консульства при условии поддержания их в нормальном состоянии. Мать к тому времени держала собаку — золотистый (американский) кокер-спаниель по имени Джой (радость). Эта сучка была на удивление ласковой и нервной. Каждое утро, когда сторож делал обход территории, она выбегала ему навстречу и мочилась  на его сапоги. Сторож настолько смирился с этой собачей привычкой, что молча подставлял ногу и ждал пока Джойка сделает свои дела.

Начались бомбежки Шанхая американской авиацией. Жилые районы города не страдали, так как Б-29 сбрасывали свои бомбы на промышленные и военные объекты и железную дорогу. Японцы установили зенитные орудия на всех высотных зданиях, но проку было мало, потому что американские самолеты летали выше их досягаемости. Тем не менее, они палили почем зря, и осколки сыпались на наши головы. В одно из воскресений осенью 1944 года мы с Ю.Н. отправились на велосипедах в промышленный район Хонгкью где накануне падали бомбы. Было любопытно посмотреть на результаты бомбежки. Не успели мы въехать в район, как над нами появились серебристые сигары американских Б-29. Японская противоздушная оборона, как всегда, проморгала начало налета и мы оказались в самом пекле. Никогда более я не крутил педали велосипеда с такой скоростью. Юрий Николаевич тоже показал рекордный результат. Едва мы влетели в ворота резиденции консульства, как взрывная волна опрокинула нас обоих. Было и смешно и страшно одновременно.

1945 год.

Пошел последний год войны. Мы узнавали о победах наших войск не только по радио и из советских газет и журналов. Каждую неделю в советском клубе показывали военную кинохронику. Мы туда ходили регулярно. Иногда в первых рядах сидели японские офицеры, сцепив руками эфесы своих самурайских мечей. Сидели они весь сеанс с каменными лицами и только когда на экране полыхали залпы «катюш» они громко со свистом втягивали воздух.

Победы союзных армий на всех фронтах не могли не сказаться на поведении японцев. Понимая, что дело идет к концу, они перестали зверствовать и, даже в концлагерях для американцев и англичан, режим был значительно смягчен.

Начался «отстрел» китайцев, которые сотрудничали с японцами. Занимались этим коммунисты и другие антияпонские группировки. Как-то под вечер у нашего дома раздались громкие хлопки. Бабушка моментально схватила меня в охапку и в дом. Через некоторое время собралась толпа и я, конечно, там. Смотрю, на земле лежит китаец в европейской одежде, а из головы течет кровь. Так, я впервые увидел смерть вблизи. Было совсем не страшно — просто любопытно.

Во время бомбежек я забирался на предпоследний этаж высотного жилого дома (Gascogne Apartments), прямо под зенитное орудие японцев. Было интересно смотреть как американские штурмовики громят поезда в районе товарной станции. Здесь тоже была смерть и тоже любопытство. Наверное, незнание порождает бесстрашие. Подтверждение этому я получал и в дальнейшей жизни, когда только незнание спасало меня от ужасов страха.

Чем ближе конец войны, тем смелее выступали анти­японские силы. Во время войны не хватало наличных денег и в ходу были почтовые марки. Выпуск новых банкнот в 1945 году ознаменовался политическим скандалом: в орнаменте банкнот были вплетены английские буквы «USAC», что расшифровывалось как «United States army coming», т. е. «американская армия придет».

Занятия в колледже Святого Михаила шли своим чередом. Я принимал участие в художественной самодея­тельности и читал басни со сцены. Зрелище, вероятно, было уморительное: стоит мальчонка (я всегда был маленького роста) и каждую минуту дергает головой……..

С курением у меня были сложные отношения. Мать начала курить в 19 лет и смолила с утра до вечера. Это меня ужасно раздражало (не знаю почему) и я пытался ее отучить от этой привычки. Во время войны было трудно с сигаретами (а мать всегда курила американские «Кемел») и она покупала табак и сама крутила сигареты. Один раз я подсыпал в табак целую кучу спичечных головок и сигареты стали взрываться. Задницу мне отполировали за это. У одного моего соученика отец был врач и через него я получил флакон розовой жидкости. Мне было сказано, что надо вливать матери в чай по столовой ложке и это отобьет у ней охоту курить. Я так и сделал. Несколько дней я незаметно подливал лекарство в чай матери. При попытках закурить у неё начиналась тошнота и она сначала ничего не понимала. Вскоре у неё закралось подозрение, а после того как мать нашла флакон с лекарством дома был скандал. Так она и курила почти до самой смерти.

9 мая 1945 года мы услышали весть о капитуляции фашистской Германии. Не стоит описывать ту радость, которую мы все испытывали. Многие собрались в Советском клубе и на радостях надрались. Моряков с теплохода «Смольный», которые регулярно курсировал между Владивостоком и Шанхаем, напоили так, что всю команду везли на теплоход в машинах навалом. Все жили ожиданием конца той войны, которая могла изменить и нашу жизнь.

Когда Советский Союз объявил войну Японии, все, в том числе и сами японцы, поняли, что это начало конца. До нас доходили слухи об атомной бомбардировке Хиросимы и Нагасаки, но представить себе весь ужас свершившегося никто не мог. 14 августа пришло сообщение о капитуляции Японии и уже накануне, в японской жандармерии, рубили насмерть служебных собак. В этот день раскрылись ворота концлагерей и иностранцы рассыпались по ресторанам и барам отмечать окончание войны. Японских солдат, которые охраняли Советский клуб после того, как СССР объявил войну Японии, просто втащили в клуб и напоили водкой.

Последние два года войны Юрий Николаевич работал в штате швейцарского Красного Креста и помогал распре­делять продукты питания в концлагерях. Конечно, кое-что перепадало и семье: яблочное варенье в бочках, в которых уже заводились черви, патока, арахисовое масло. Я смешивал арахисовое масло с патокой и намазывал на хлеб. Так вкусно было, хотя зубы вязли в этой клейкой массе.

В начале сентября, после официального подписания условий капитуляции Японией, в Шанхае приземлился первый американский самолет. Бомбардировщик совершил посадку на Ханджоуском шоссе, так как все аэродромы были разбомблены. Среди встречавших американцев был и Ю.Н. В тот день он принес домой несколько американских военных рационов. Они были упакованы в картонные коробки (размером чуть меньше обувной) и залиты воском. Впервые я попробовал, так называемое, тропи­ческое масло (которое не плавится), консервированную ветчину, растворимый кофе и различные соки в порошках.

Через некоторое время на шанхайский рейд встали корабли седьмого флота США. Что тут началось! Город как будто сошел с ума. Бары и бордели вырастали как грибы после дождя. Американская матросня с пачками долларов носились на джипах по городу в поисках развлечений. Они останавливали мальчишек и предлагали им доллары, если те отведут их к «девочкам». При желании эти мальчишки получали возможность «отведать» тех же девочек. Мой приятель Дима Лунев рассказывал, как он несколько раз сопровождал американцев и в свои 14 лет успел несколько раз потерять невинность. Он и меня приглашал по-приятельски принять участие в таких походах, но я как-то стеснялся всего этого.

Вообще, я был ужасно стеснительным, даже со своими друзьями. Когда мне было лет десять, в соседнюю квартиру (через стенку) переехала семья Нурмухамедовых. Их единственный сын, Северьян (Сева, как я его звал) был одного возраста со мной и мы, естественно, подружились. Вместе лазали по заборам, вместе совершали ночные набеги на огороды китайцев, прихватив с собой хлеба и соли, где с упоением поедали немытые лук и чеснок. Вскоре мы оба заразились глистами, что неудивительно, т.к. китайцы поливают огороды фекальными массами. Нам страшно нравилось забиваться в какие-нибудь щели или ящики и сидеть там часами, перешептываясь. Мы как бы прятались в свой маленький мир и чувствовали себя защищенными. Там же мы устраивали «концерты», играя на расческах с бумагой. Нас страшно удивляло, что взрослые, ну никак, не хотели оценить наши музыкальные способности…

1946 год.

Этот год ознаменовался событием: я познакомился со своим отцом. Произошло это как-то буднично и в самом, казалось бы, неподходящем месте. Мы с Ю.Н. и матерью были на городском ипподроме и смотрели собачьи скачки. К нам подошел какой-то мужчина и заговорил с матерью. Когда он ушел я поинтересовался кто это был и мать, буднично так, сказала, что это был мой отец. Затем она меня спросила: хотел бы я с ним познако­миться? Я ответил согласием.

Я вспоминаю, что вскоре после того как мать стала часто видеться с Ю.Н., мы как-то гуляли и я, вдруг, заявил Юрию Николаевичу: «Я бы хотел, чтобы вы были моим папой». Вот не могу вспомнить в связи с чем это было сказано. Ю.Н. был страшно смущен, и они долго смеялись. Вероятно, мои слова обсуждались и, не исключено, что сыграли свою роль в их сближении.

Очевидно, мать договорилась с отцом, потому что он вскоре приехал ко мне, когда я был у бабушки. Он был очень растроган, повел меня в кафе, где представлял знакомым в качестве старшего сына. Помню, мы зашли в обувной магазин, где отец купил мне пару туфель. Одевая их на мои ноги, он целовал мои коленки.

Вскоре я познакомился с женой отца (Ниной Павловной) и своим младшим братом по отцу Алексеем и стал бывать у них дома. Нина Павловна была зубным врачом по специальности, но предпочитала сидеть дома и часто страдала мигренью. Квартира была довольно запущена и отец, прибегая с работы в перерыв, занимался стиркой и готовкой. В то время он работал главным инженером в Палас Отеле — крупнейшей гостиницы в Шанхае. Он как-то взял меня с собой и показал личные апартаменты миллионера Сассуна, который владел огромным количеством недвижимости по всему миру. Все комнаты были устелены персидскими коврами, а выложенная черным мрамором ванная была размером больше чем наша столовая. Я впервые увидел роскошь, а ведь это было «дежурное» жилье, так как владелец появлялся очень редко.

Мои отношения с семьей отца сложились неплохие: я бывал у них, ходил в кино с Ниной Павловной, играл с Алешкой, который был на 10 лет младше меня. Отец выделял через мать какие-то деньги на мои нужды, но это были небольшие суммы, так как он обеспечивал не только свою семью, но и своих родителей. Надо сказать, что дед Николай Алексеевич перестал работать в 45 лет и потребовал, чтобы сын (мой отец) его содержал. Таким образом, у моего отца хватало забот.

Английское консульство опять заработало и мать с Ю.Н. переехали в старый двухэтажный дом на окраине. Мы жили в одной комнате на втором этаже, а на первом жила пожилая женщина  с дочерью (разведенной) и внучкой Пусей.  Там  удобства были только на улице и по одной комнатке на каждом этаже использовали под туалет (ведра) и ванную (таз).   Случались и ЧП бытового характера. Как-то я разжигал примус на кухне, чтобы вскипятить чай. Для розжига мы пользовались спиртом (не дай Бог, какой-нибудь алкаш прочтет эти строки — убьет за порчу продукта). Я не успел подкачать примус, а спирт уже погас. Взяв трехлитровую бутыль со спиртом, я стал подливать и, конечно, вся бутыль полыхнула. Со страха я  ее  бросил  в  раковину, где  она  благополучно раскололась, и пламя охватило шторы. Надо отдать мне должное: я не убежал, а схватив полотенце быстро сбил пламя и, открыв кран, водой смыл спирт в канализацию. Шторы я связал так, что обгоревшие края не были видны. Я долго об этом ни кому не рассказывал. А ведь могли все сгореть, так как дом был деревянный.

Проживание в одной комнате создавало определенные трудности. Когда, вечером, все укладывались спать, то начинались мои мучения. Я всегда долго вертелся, прежде чем заснуть, и мать и Ю.Н. шикали на меня и покрикивали, чтобы я не крутился на раскладушке и быстрее засыпал. Ю.Н. в то время работал на алюминиевом заводе и вставал очень рано — часов в полшестого или в шесть, чтобы успеть на работу. Он очень тщательно брился и одевался, долго ходил по комнате. У нас был будильник с противным и резким звонком. Мало того, что все это мне мешало спать, так Ю.Н. перед уходом будил меня в школу самым садистским способом. Гнусавым голосом он выводил бесконечное: «Вставани-и-и-е! Вставани-и-и-е!» пока я, озверев, не соскакивал с кровати. Он довольно хихикал и уезжал, а я спросонья бродил по комнате и натыкался на мебель. Однажды я решил ему «отомстить» и, после того как он завел будильник, незаметно переставил его на четыре часа утра. Будильник прозвенел, и я краем уха слышал, как Ю.Н. выполняет все свои процедуры. Затем я услышал, как он чертыхнулся (увидел время). Минуты две стояла тишина и я, довольный, начал проваливаться в сладкий утренний сон. Очевидно, Ю.Н. смекнул чьих рук было дело и стал меня будить. Я брыкался и не хотел вставать. Тогда он схватил меня в охапку и вылил стакан холодной воды на голову. От моих воплей проснулся весь дом. Дальше было еще интереснее. Ю.Н. заставил меня сесть за уроки следующего дня, и стоял над моей душой пока не пришло время ему ехать на работу. Воистину: за что боролся, на то и напоролся!

Вскоре Ю.Н. с матерью перебрались жить на территорию пустующего загородного поместья по Ханчоускому шоссе. Там стояло несколько коттеджей и владелец предоставил один из них Ю.Н. при условии, что он будет присматривать за поместьем. Я опять курсировал между матерью и бабушкой. Всю неделю, когда надо было ходить в школу, я был у бабушки, а на выходные ехал за город к матери. К тому времени у Ю.Н. появился мотоцикл английской марки «Royal Enfield». Это была военная машина с двухтактным двигателем, и ее можно было разобрать одной отверткой и ключом. Я любил ездить с Ю.Н. на заднем сидении и однажды получился конфуз. Мы ехали за город с рынка, и у меня между ног стоял мешок с провизией. Надо сказать, что время было тревожное, обострились отношения между гоминдановцами и коммунистами и на многих перекрестках и на всех выездах из города были полицейские заставы. Европейцев пропускали без досмотра. Дороги обычно перекрывали «рогатками» (деревянные крестовины с колючей проволокой) и оставляли узкий проход для пешеходов. Вот в этот проход Ю.Н. и направил мотоцикл, а так как я сидел раскорячив ноги, то они зацепились за края рогатки и я грохнулся на землю, а Ю.Н., не заметив пропажи, помчался дальше. Минуты через три он вернулся и с удивлением спрашивает меня (а я все сижу на асфальте): «Куда это ты делся?».

Второй конфуз (и очень пахучий) произошел когда я вечером на велосипеде подъезжал к поместью через поле, решив сократить дорогу. Я не заметил что по всему полю были разбросаны ямы с жидким фекальным навозом для удобрения. Сверху они подсыхали и образовывали коричневую пленку, которая сливалась по цвету с глиной. Вот в такую яму я и угодил со своим велосипедом. Вляпался по самый пояс. Бросив велосипед, я побежал домой. Увидев меня, а главное «учуяв», мать схватилась за рот руками, а Юрий Николаевич взял меня за шкирку и, затолкав в ванную, стал поливать из шланга. Они долго ржали и выразительно прикрывали нос, когда я появлялся в комнате. От меня действительно воняло настоянным говном и никакая ванна и одеколон не могли перешибить этот дух.

К моему удивлению к нам за город стал приезжать отец и принимать участие в вечеринках, которые мать иногда устраивала. В тот год лето мы провели на берегу Тихого Океана в маленькой деревеньке Чапу. Неподалеку находилась территория какого-то центра отдыха, окруженная высоким забором. Движимый любопытством, я оттянул одну из досок в заборе и заглянул внутрь. Каково же было мое удивление, когда я увидел, там среди других, несколько монахов из нашей школы в плавках и рядом с ними молодых девиц, тоже не очень одетых. Для меня, верующего, это было потрясением. Ведь я регулярно ходил в церковь с бабушкой, исповедовался и причащался. Надо сказать, что у меня уже были сомнения насчет честности наших духовных пастырей. Еще в бытность интерната мать отметила мой день рождения тем, что привезла к ужину несколько тортов. Они были выставлены на столы для угощения моего класса. Я видел, что после ужина осталось более половины тортов и обрадовался, что назавтра мы опять сможем побаловаться сладким. Каково же было мое удивление и возмущение, когда на следующий день, на мой наивный вопрос: «А где торты?» мне ответили, что мы же их съели накануне.

Мои скаутские дела продвигались успешнее, чем школьные. Во-первых, я получил медаль за участие в скаутском движении в условиях японской оккупации. Она была выполнена из серебра в форме щита. В верхней части были звезды по количеству лет, проведенных в скаутском движении во время войны. Я получил медаль с тремя звездами, в то время как я был в скаутах всего два военных года. С присущей молодости (только ли молодости ?) бескомпромиссностью я стал требовать, чтобы мне заменили медаль. Никакие уговоры старших на меня не действовали. Очевидно, в их глазах я выглядел полным идиотом. В итоге я своего добился и заслуженную медаль мне вручали безо всякой торжественности. Вероятно, я сохранил этот «идиотизм» ибо очень часто в жизни поступал из принципа, хотя это было и невыгодно и вызывало недоумение, а то и насмешки окружающих.

Мои школьные дела, особенно математика, требовали срочных мер. Мне опять взяли репетитора — господина Бегамана, который преподавал в нашем же колледже. Он был наполовину филиппинец, наполовину китаец и страшно бедствовал, едва зарабатывая на пропитание своей большой семьи. По созвучию фамилии его дразнили «beggarman» (бегарман), т.е. попрошайка, нищий. Такие частные уроки, как со мной, помогали ему держаться на плаву. Мне он преподавал алгебру. Прилежание у меня было никудышнее и мы больше трепались чем занимались делом. Нередко он оставался у нас на ужин, и надо было видеть с каким аппетитом он  ел.

С Бегаманом у меня связано чувство огромной вины. По молодой дурости, наслушавшись разговоров старших ребят и не очень вникая в суть сказанного, я как-то встретил его словами: «Привет полукровка!». Когда я увидел его лицо, я жалобно заблеял какие-то извинения, поняв, что кровно оскорбил человека. Он молча повернулся и ушел. Больше мы не занимались алгеброй. До сих пор воспоминания об этом инциденте жгут мои щеки. Мне также не хочется вспоминать, что я когда-то называл китайцев «фазанами» и «ходями». Национализм, как и интернационализм не являются врожденными свойствами — они воспитываются семьей, школой, улицей, иногда через собственный горький опыт — кому как повезет. Прошли годы прежде чем я дошел до понимания того, что за слова «жид», «москаль», «хохол», » черножопый» и тому подобное надо бить по морде. И еще я понял, что нельзя ни ненавидеть ни любить за национальность.

Мать и Ю.Н. часто проводила вечера в ССК (Советский спортивный клуб). Кстати его проектировал и строил мой отец. Там был ресторан и, вечерами, танцы под оркестр Олега Лундстрема (впоследствии руково­дителем оркестра стал его брат Игорь). Я тоже любил там бывать и пользовался кредитом (мать расплачивалась в конце каждого месяца). В буфете я пристрастился к клубнике со взбитыми сливками, да так, что через месяц мать закрыла мне кредит. Вообще я получал деньги на карманные расходы. Ю.Н. решил приучить меня к финансовой  дисциплине  и  каждую  неделю  я  получал определенную сумму юаней, которые я мог расходовать по своему усмотрению. Обычно этого хватало на два посещения кино, или на покупку сладкой кукурузы, мороженного и бутылки кока-колы. Я мог попросить «аванс», но уже на следующую неделю я получал «фигу».

При ССК был, так называемый, Юнотдел, эдакий не официальный гибрид пионерской и комсомольской органи­зации. Я вышел из скаутов, подав об этом заявление, и вступил в Юнотдел, где проводилась определенная воспитательная работа с ребятами школьного возраста. Руководил нами некий Гантимуров, молодой человек лет 25, тоже из эмигрантов. Мы проводили собрания, обсуждали возможность поездки в СССР, читали Советские газеты, смотрели Советские фильмы. Надо сказать, что семена падали на благодатную почву. Самое ужасное, что когда в 1968 году я гостил у матери в городе Брисбене в Австралии, я узнал, что там же живёт и Гантимуров. Увидев моё лицо при этом известии, мать сказала Юрию Николаевичу: «Не говори Алику адрес Гантимурова . Он же пойдет и убьёт его». Вот вам пример козла, который водит овец на убой!

В 1946 году Президиум Верховного Совета СССР принял постановление о возвращении советского гражданства русским эмигрантам. Бабушка и мать оформили советские паспорта, и таким образом и я стал советским гражданином.

В ноябре этого года открылась школа для граждан СССР в Шанхае, и я уговорил мать перевести меня туда из колледжа. Хотя мне оставалось полгода до окончания колледжа, в советскую школу я поступил в четвертый класс, так как не изучал ни русского языка, ни русской истории, ни других предметов на русском языке. Нашей учительницей была Нина Михайловна, кажется жена сотрудника Советского консульства. Школа размещалась в небольшом двухэтажном здании с небольшим тенистым двориком. На фронтоне висел Советский флаг, и была надпись «Школа граждан СССР в Шанхае». Контингент был очень пестрым, как по национальному, так и по возрастному составу. Почти все были переростки, по причине слабого знания русского языка. Нас было в классе человек 20. Помню Мери Бейм и Володю Галабарду — они впоследствии уехали в Израиль. Подружился я с Олегом Дыбой и Димой Луневым. С последним судьба меня связала близкими узами. Он часто бывал у нас дома и мать его очень жалела.

Советская школа предусматривала совместное обуче­ние мальчиков и девочек, что и предопределило дальнейшие события: я немедленно влюбился в Нину Борисенко, очень миловидную девочку моего возраста из параллельного класса, с длинной косой и густыми ресницами. О том, что Нина была красива, говорит тот факт, что в начале пятидесятых годов она завоевала звание Мисс Австралия на конкурсе красоты в Сиднее. Потребовалось несколько недель, прежде чем я решился подойти к ней и заговорить. Очевидно, я пользовался взаимностью, так как вскоре я был приглашен домой (она жила с мамой). Мы стали встречаться и вне школы, ходили в кино, в кафе. В гостях у нее дома я делал безуспешные попытки поцеловать Нину, причем обязательно старался выключить свет, что, по моему разумению, должно было создать интимную обстановку. Но Нина держалась и кроме поглаживания руки ничего не позволяла. Можно себе представить в каком состоянии я уходил от нее.

За Нининой матерью ухаживал капитан американского танкера и однажды, при заходе в Шанхай, он пригласил нас всех погостить у него на корабле. Моя мать была в курсе дела и уже была знакома с Ниной и ее матерью. В общем, мы поехали на целых два дня.

Нетрудно догадаться, что все это время я старался остаться наедине с Ниной, причем вел себя (как мне казалось) согласно канонам американского кино. Вечером, сидя с Ниной на верхней палубе, я заливался как соловей о своей любви к ней и старался доказать, что кроме неё у меня нет никого в жизни. Ей-богу, я тогда сам в это верил!

31 декабря 1946 года я впервые в жизни праздновал новый год не дома, а в компании одноклассников (но без Нины) на квартире в шикарных апартаментах Cathay Mansions на 15 этаже. Я впервые увидел зеркальную ванную, шкафы со скользящими дверями, автономный керосиновый обогреватель и холодильник General Electric (дома у нас был железный ящик со льдом). К вечеринке я стал готовиться заранее: намазал волосы бриллиантином, чтобы лучше лежали и долго рассматривал тень от своей головы, чтобы удостовериться, что чуб лежит как надо. Без разрешения одел новые туфли Ю.Н. (размер подошел) и взял его новый галстук. Знал, что опять будет шум, но надо было производить впечатление. Я поехал на велосипеде, и его пришлось поднимать на лифте, а затем вкатывать в квартиру.

Родители девочки, которая нас пригласила, отсутствовали и мы танцевали и играли часов до двух ночи. Пили, как сейчас вспоминаю кока-колу и немного шампанского. В полночь стали поджигать и бросать из окна хлопушки, которые разрывались на уровне нижних этажей. Надо сказать, что любовь ко всяким хлопушкам и взрывам была у всех у нас в крови. Во время войны японцы их запретили, но после войны все праздники шли под аккомпанемент ужасного грохота. Кроме того, мы, мальчишки, тратили уйму денег на покупку разных петард и ракет. Мы получали садистское удовольствие от следующей проказы: на нашей улице на пустыре была общественная туалетная, с задней стороны которой были люки для откачки фекальных масс. Вот в эти люки мы и бросали большие хлопушки. Эффект был потрясающий: раздавался мокрый хлопок и из дверей туалетной с визгом и руганью вываливались китайцы со спущенными штанами и испачканными задницами. Если бы нас поймали на этом деле то, вероятно, просто утопили бы в дерме.

Более опасной шалостью было сбрасывание бумажных пакетов, наполненных водой, с двенадцатого этажа Gascogne Apartments, здание которого высилось вблизи дома бабушки. Пакеты разрывались как бомбы и люди внизу шарахались как муравьи. До сих пор не пойму как это мы ни кого не убили. После того, как на моих глазах молодая китаянка бросилась вниз с восьмого этажа и до меня долетели брызги ее мозга (я стоял внизу) у меня пропало желание подниматься на высоту.

Новогодняя вечеринка для меня кончилась после того, как парочки разошлись по углам и притушили свет. Я тихонько собрался и поехал домой. В городе на перекрестках были расставлены полицейские посты и один из них пытался меня остановить. От испуга, или даже не знаю от чего, я решил не подчиниться и нажал на педали. За мной раздался топот ног, от чего я еще сильнее надавил. Через квартал я отдышался и успокоился, как вдруг слышу сзади шум машин. Я оглянулся и увидел джип, битком набитый полицейскими. Я рванул на тротуар, перескочил на другую сторону улицы и помчался в обратном направлении, но, на мое несчас­тье (или счастье)_; проезжающая легковая машина прижала меня к обочине. Я вынужден был соскочить и тут полицейские подоспели. Видят: мальчишка, зеленый от страха, что-то лепечет и сует документ. Испугался я, конечно, страшно. Потом было еще страшнее, когда они меня отпустили. Я как-то с опозданием понял, что меня могли запросто подстрелить или, в лучшем случае, избить до полусмерти.

В общем, приехал я домой, а там разъяренный Ю.Н. (я же без спроса взял его вещи) и мать в слезах (почему так поздно?!). Когда я сдуру рассказал о своем приключении, то вообще началась истерика. Мать сгоряча хотела залепить мне пощечину, но тут уж я взъярился. Схватив мать за руки я силой посадил ее в кресло и прорычал «Не смей никогда трогать мое лицо!». Все остолбенели и молча легли спать. С тех пор никто не мог безнаказанно бить меня по лицу. Так закончился 1946 и  начался 1947 год.

1947 год.

В начале года мать оформила свои отношения с Ю.Н.. Свадьба состоялась в Швейцарском консульстве и, по швейцарскому закону, мать приняла гражданство мужа. Она захотела и меня вписать в свой паспорт, то есть сделать и меня швейцарцем. В швейцарском консульстве, однако, ей заявили, что потребуется разрешение советского консульства. Мать туда, а ей говорят: «Это можно сделать только с согласия вашего сына. По Советской конституции дети имеют право выбора подданства с 13 лет». Я же такого согласия не дал и остался советским вместе с бабушкой. Занятия мои в советской школе шли своим чередом. Я активно занимался классной стенгазетой и оформлением класса. Несколько дней я рисовал и раскрашивал орден «Победы » и его повесили на стене.

Юрий Николаевич научил меня водить мотоцикл. Этому предшествовало несколько жестких уроков. Объяснив мне про сектор газа, сцепление и тормоза он выбрал пустынный участок шоссе и дал мне возможность самому вести мотоцикл. Раз десять я пытался трогаться с места и у меня каждый раз глох двигатель. При каждой такой неудаче Ю.Н. отходил от меня на десять шагов так, что вскоре он скрылся из вида. Я запаниковал и от страха поехал без срыва. Какое это упоительное ощущение скорости. Своему учителю я отплатил, проехав мимо не сбавляя скорости с полкилометра. Когда он догнал меня и, запыхавшись, сел на заднее сидение  я получил хороший подзатыльник. Однако это не омрачило моего настроения и я направил мотоцикл в школу: надо же было похвастаться перед ребятами. Разочарование было огромным, когда я увидел, что в школе никого нет.

Четвертый класс я окончил с хорошими оценками. Уже перед самым концом учебного года пошли разговоры о том, что желающим будет разрешено отправлять своих детей школьного возраста в СССР с тем, чтобы они жили в детских домах и начали новый учебный год в советских школах. Это была чистейшей воды авантюра, но на нее клюнули многие. За лето 1947 года теплоход «Смольный», который совершал челночные рейсы Шанхай-Владивосток, отвез несколько партий ребят. С одной из них уехал и Дима Лунев. Лишь спустя несколько лет я узнал о судьбе этих ребят. Они все попали во Владивостокские детские дома и всех обобрали до нитки. Воровство и жестокость, царящие в послевоенных детских домах СССР, довели многих ребят до попыток вернуться в Шанхай к своим родителям. Мне известно, что одна группа из 6 человек каким-то образом достали моторную лодку и пытались уйти из Владивостока. Их перехватили пограничные катера и, когда ребята не остановились, по ним открыли огонь из пулеметов и всех убили.

Этим же летом у нас дома начались скандалы. Только что был обнародован указ Президиума Верховного Совета СССР, разрешающий всем советским гражданам, проживающим за рубежом, вернуться на родину. Я заявил матери, что хочу поехать в СССР и требовал ее разрешения. После нескольких шумных перебранок я жестко заявил, что если мать меня не отпустит, то я от нее откажусь.

Детская жестокость иногда не знает границ. Я был настолько увлечен патриотическим порывом, что ни с чем не считался. Сейчас я понимаю, что это такое когда от тебя отказывается твой ребенок, ибо мне пришлось самому подобное пережить. Судьба удивительным образом мстит людям за их проступки (вольные или невольные). И сегодня, на склоне лет, я живу с чувством тяжелой вины перед матерью – вины, полную меру которой я осознал слишком поздно, когда уже ничего нельзя исправить, когда сердце ноет и иногда хочется выть от безысходной тоски.

У меня в памяти какой-то провал: я не могу вспомнить детали своих разговоров с матерью и как я, наконец, добился ее согласия. Вероятней всего вопрос решился между матерью и бабушкой, которая заявила, что поедет со мной. Лето прошло в подготовке документов и переезде Ю.Н. с матерью в бабушкин дом.

Мои отношения с Ниной прервались после того как я познакомился с Олей Путриной, проживающей в соседнем дворе. Она была полная противоположность Нине. Носила модную прическу завивку (это в 14 лет!), кольца на руке, и, вообще, выглядела намного старше своих лет. В первый же день нашего знакомства она потащила меня в подворотню и мы стали целоваться. Меня всегда интересовало: как это люди целуются и при этом куда девают носы, которые ведь мешают? Оля мне показала как это надо делать, и я с упоением стал отрабатывать навыки, позабыв обо всем на свете. Самое удобное место было на заднем сидении припаркованных автомобилей, чьи дверцы не были заперты.

Нине я торжественно объявил, что я люблю другую и, к моему изумлению, она попросила меня поцеловать ее. Я гордо отказался и впервые задумался о сложности женской психологии. Мало же я представлял себе тогда, каким боком мне выйдет эта женская психология в жизни.

К этому времени у меня сложились с матерью определенные отношения: я мог ходить куда хотел и возвращаться в любое время при условии, что я заранее говорил примерно где я буду и когда вернусь. Временами у меня начинался какой-то внутренний зуд. Я не находил себе место дома и меня куда-то тянуло. В итоге я садился на велосипед и мчался в центр города, на Nanking Road (улицу Нанкин), которая сияла огнями и кишела людьми. Покрутившись в этом потоке час или более, я возвращался домой. У меня с матерью еще была договоренность, что когда я возвращался домой поздно, я насвистывал под окном мелодию песни «Хороша страна Болгария» и она выбрасывала мне из окна ключи. До сих пор эта мелодия вызывает у меня сладостные ассоциации.

Я опять занимал маленькую комнатушку на первом этаже. Под самым потолком было небольшое окошко и, лежа в постели, я мог видеть кусочек неба. Утром я просыпался с чувством радости от того, что … я есть и что все у меня впереди. Было ощущение необыкновенной легкости и жажды деятельности (говорят все дело в гормонах!). Когда шли проливные тропические дожди, было так приятно засыпать под убаюкивающий шум падающей воды. Я смастерил себе детекторный приемник, не имея никаких навыков радиолюбительства. Просто прочитал в каком-то журнале, купил кое-какие детали и собрал по самой примитивной схеме. Удивительней всего, что приемник работал, несмотря на то, что оставались «лишние» детали. Правда, брал он одну только станцию — радиомаяк американского военного аэродрома, который передавал джазовую музыку круглые сутки, без оста­новки. Я ложился спать и просыпался с наушниками.

В августе теплоходом «Ильич» из Шанхая отбыла на родину первая партия репатриантов. Провожали их торжественно и многие, в том числе я, завидовали «пер­вопроходцам». Все ждали весточек от своих знакомых в этой партии, но сообщения, когда они стали поступать, были очень скудными и невразумительными.

Когда мы с бабушкой ходили в Советское консульство для оформления документов, там было много интересных встреч.  При мне  одному  пожилому  и  внешне  благопристойному  мужчине на вопрос «Почему мне отказали?» консульский работник сначала помолчал, а потом жестко ответил: «Вам лучше остаться здесь. Вы сами знаете почему». Мужчина поник головой и ушел. Видимо за ним водились кровавые дела времен гражданской войны.

Следует признать, что в консульстве не делали секрета о тяжелой жизни в СССР. Нам говорили, что страна понесла огромные потери в войне, что мы едем «на черный хлеб», что требуются рабочие руки для восстановления народного хозяйства. Однако никто не говорил нам правду о том, насколько в действительности тяжела жизнь в СССР и не только по вопросу «черного хлеба».

Мать стала готовить меня к поездке. Были закуплены для меня десятки пар нижнего белья, рубашек, носков, обуви, несколько костюмов и свитеров, а также теплая шапка, сапоги и канадская дубленка. Расчет был на то, чтобы хватило лет на пять. Бабушка тоже собрала свои вещи, включая посуду и сервизы. Набралось шесть кованных железом сундуков.

В сентябре уехала вторая группа репатриантов и вместе с ней отец с семьей и родителями. В школу я не ходил, так как предполагалось, что мы отправимся в октябре. Это было время прощания с Шанхаем, с Олей и со своим детством. Здесь опять у меня провал в памяти. Я помню только последний вечер, 26 октября.  Вместо того чтобы провести его с матерью я гулял с друзьями допоздна. Мы долго сидели у подножия памятника Пушкину, который был установлен русской эмиграцией к 100-летию гибели поэта. Во время войны японцы сняли бронзовый бюст и пустили его на переплавку для военных нужд. После войны памятник восстановили и там всегда лежали свежие цветы. Я пытаюсь вспомнить кто был со мной кроме Оли и не могу, а ведь это был последний день моего детства. Видимо, моя устремленность в будущее блокировала все эмоциональные восприятия настоящего.

Наступило утро 27 октября 1947 года. Юрий Николаевич заказал две машины такси в соседнем с нами гараже Джонсона, а вещи отправили грузовиком. Воспоминания опять как вспышки. Вижу наши вещи на пристани и то как китайские таможенники за взятку пропускают все без досмотра. Еще помню как я тащил на себе лыжи, отчего все таращили на меня глаза. Откуда в тропическом Шанхае могли взяться лыжи? Дело в том, что мне их подарил отец: какой-то богатый путешественник забыл лыжи в гостинице, где работал отец. Вот так они попали ко мне.

Я уже стою на палубе теплохода «Гоголь» и смотрю вниз на мать и Олю. Я спускаю вниз веревочку, и мать привязывает к ней связку банан (она знала, что я обожаю бананы), а Оля привязывает конверт с прощальным письмом. Она пишет, что любит меня и будет ждать нашей встрече на родине. Конверт сдобрен ее духами с каким-то очень терпким и стойким запахом, так что десятилетие спустя, взяв в руки сложенный в два раза конверт, я ощущал этот аромат, и он вызывал в памяти нежный образ той, с которой мне не суждено было более встретиться.

Теплоход отчаливает и едва отходит от пристани, как какой-то мужчина прыгает через борт в воду и плывет к берегу на виду у провожающих и провожаемых. По теплоходу проходит шумок: «Провокация». Так, вероятно, и было. Возвращение тысяч русских на родину очень не устраивало некоторые круги, и надо было как-то омрачить торжество, сбить по возможности поток репатриации. «Гоголь», водоизмещением в 10 тысяч тонн, взял на борт более тысячи человек со всем их багажом. Лишь в море мы узнали, что корабль перегружен и спасательных средств едва хватит на половину пассажиров.

Наконец теплоход вышел на фарватер реки Хуанпу и, набрав ход, пошел вниз по течению. Вместе с несколькими ребятами я стоял на корме рядом с красным флагом и смотрел как таял и растворялся в толпе силуэт матери, как в мутные воды реки погружается набережная Банд со своими высотными зданиями и шпилем Гранд Отеля. Что я чувствовал в тот момент? В горле стоял непроизвольный комок. Понимал ли я, что сам, своими руками в 15 лет, круто повернул весь ход своей жизни, что я взял на себя ответственность за свою судьбу, не имея об этом ни малейшего представления? Через 60 лет я все это понимаю, а тогда …? Ведь мать с Ю.Н. планировали послать меня учиться в Бернский универ­ситет в Швейцарию. Мать спала и видела, что я стану врачом. Она надеялась, что, проучившись на медицинском факультете 7 лет, я получу швейцарский паспорт в довесок к швейцарскому диплому. Мой отъезд в СССР рушил все ее планы и надежды. Можно рассуждать на тему «а что было бы, если …», но, как говорят, история не любит сослагательного наклонения.

Продолжение следует…

*  *  *

Крошка из Шанхая

Часть первая

Часть третья

Часть четвертая