или Маленький человек по пути в Царство Советское.
Часть третья.
«Гоголь» маневрировал в узком проходе реки, обходя затонувшие во время войны корабли, которые мешали судоходству. Из воды торчали только кончики труб и мачт. Вдруг корабль качнуло: это мы вошли в широкое устье великой китайской реки Янцзы у её впадения в Восточно-Китайское море.
Первый день плавания был заполнен ознакомлением с теплоходом и с командой. Нас несколько удивило настороженное отношение советских матросов в разгово¬рах с нами. Мы к ним всей душой, а они как бы с оглядкой. Правда, с девушками они были ну куда как галантны. В первый же вечер молодые матросы вместе с нашими девушками куда-то исчезли. Злые языки позднее утверждали, что на «Гоголе» многие девушки стали женщинами. Впрочем, таких как я это мало волновало.
«Гоголь» был грузопассажирским судном и основная масса людей находилась в трюме, где были устроены нары, где было темно и душно. Корабль качало и я предпочел оставаться на палубе. Несколько ребят, и я в том числе, провели первую ночь на тенте спасательной лодки. Тент был натянут в виде двускатной крыши над лодкой и я сначала забрался на ту сторону, которая нависала над морем. Когда несколько человек залезли на другую сторону то тент прогнулся под их тяжестью и натянулся подо мной. Я начал соскальзывать в море и стал отчаянно цепляться за всякие концы веревок. На мои крики кто-то из матросов вскочил на лодку и за шиворот вытащил меня на палубу, заодно согнав всех с тента. Всю ночь мы бродили по кораблю.
С нашей группой ехали два оркестра: симфонический оркестр Фидлера и джаз-оркестр Олега Лундстрема. На второй день в море пассажиры упросили Лундстрема дать концерт на палубе, что и было выполнено. Параллельным курсом шли еще два корабля, так они максимально приблизились, чтобы слышать этот прекрасный джаз. Моряки «Гоголя» просто балдели от восторга. День промелькнул незаметно и опять наступила ночь. Я шатался по кораблю без цели, часами смотрел на волны. За кораблем тянулся пенный след от гребных винтов и ночью он светился каким-то таинственным светом. Корабль качало и многие страдали от морской болезни. Монотонно и убаюкивающе шумели двигатели, но и вторая ночь тоже прошла без сна. Я пытался прикорнуть то в одном, то в другом месте, однако в трюм, где было спальное место, не мог заставить себя спуститься. Бабушка все переносила героически. Как только мы отплыли, она как-то посуровела, вся сжалась и напряглась. Я сейчас только понимаю, что она многое предвидела и была готова к худшему.
Третий день прошел в ожидании прибытия на родину. Нам сказали, что рано утром 30 октября мы будем в порту Находка, что чуть севернее Владивостока. В третью ночь я заснул стоя у палубной стойки. Я не чувствовал, что в затылок мне упирается какой-то крюк и, раскачиваясь в такт с кораблем, я медленно разбивал себе затылок. Проснулся я от того, что замерзла спина, которая была вся мокрая от крови. После этого я поверил рассказам солдат, что иногда они спят на ходу.
В порту Находка. 1940-е гг.
К 7 часам утра все уже были на палубе. «Гоголь» медленно втягивался в бухту и вдали виднелись причалы и портовые строения. Через некоторое время корабль привалился к причальной стенке и на берегу приняли швартовые концы. Двигатели замолчали и мы взглянули вниз на землю, что называлась Родина. Внизу у трапа стоял пограничник с автоматом. Вдруг, рядом с ним, возникла небольшая фигурка в кепке и попросила прикурить. Пограничник рявкнул, что не положено здесь находиться и в ответ прозвучал такой изощренный мат, что некоторые слабосильные дамы на палубе присели от ужаса. Так мы познакомились с СССР.
Несколько часов ушло на формальности, а затем началась разгрузка. Мы, по наивности, ждали, что придут грузчики и займутся делом. Однако, сурового вида военный, взойдя на борт, объявил :» А ну, давай народ кто помоложе, в трюм груз вынимать!». И пошли «вынимать», а в трюме, кроме чемоданов и сундуков, были и огромные ящики. Некоторые репатрианты везли с собой оборудование предприятий (мастерские, заводики), которыми владели в Шанхае. Вот эти то ящики чуть было не сломали нам хребты. К концу целого дня таскания тяжестей у меня запекло огнем шейный позвоночник и несколько лет после этого я не мог носить тяжелое пальто или шубу, долго стоять прямо или носить тяжести в руках.
Поселили нас в бараках в ожидании пока подадут железнодорожный состав. В те годы Находка только строилась, и все работы проводились или заключенными или японскими военнопленными. Весь город состоял из зон с колючей проволокой. Я пытался погулять но после нескольких окриков «Стой, стрелять буду!» и клацанья затвора, у меня пропало всякое желание покидать барак.
Теплушка
Дня через четыре или пять мы погрузились в вагоны, которые в народе называют «скотские». В каждом вагоне были нары в два яруса и железная печь посредине. Через каждые два вагона с людьми шел вагон с вещами. На каждого человека выдали сухой паек в виде мешка сухарей, нескольких пятикилограммовых банок с индюшачьим мясом, не помню сколько банок с тихоокеанской сельдью, и еще какие-то продукты. Было два эшелона по 600 репатриантов в каждом, которые отправились с разрывом в несколько часов. Мы с бабушкой попали в первый и так началось наше великое путешествие по просторам родины с востока на запад.
Еще в Находке нам сообщили, что всех повезут в район Урала, где наибольшая потребность в рабочих руках. Проезд бесплатный, на месте предоставят квартиру и работу. По получении внутреннего советского паспорта мы будем иметь возможность на свой страх и риск выезжать в любой город страны. Бабушка видимо имела сведения о местонахождении отца, так как записалась в Златоуст, Челябинской области, где он находился с семьей.
Часа в два ночи первых суток путешествия мы прибыли в город Ворошилов-Уссурийский, бабушкину родину. Эшелон стоял на вторых путях недалеко от перрона. Бабушка тихонько оделась и вылезла из вагона. Я не спал, подполз по нарам к окошку и выглянул наружу. Смотрю: стоит моя бабуня у вокзала и, как-то растерянно, оглядывается. Не узнала город, который за четверть века видно сильно изменился. Покрутилась, покрутилась, боясь далеко отойти от эшелона, и медленно вернулась в вагон. Поезд уже грохотал дальше по Транссибу, а бабушка все ворочалась в постели и вздыхала. Это сейчас я понимаю, что она тогда переживала, но для этого потребовалось 50 лет и собственное вздыхание от воспоминаний. Никогда себе не прощу, что спустя годы, уже зарабатывая деньги, не отвёз бабуню на родину в Уссурийск. Замыкая свой жизненный цикл, человек хочет и должен побывать там, где он родился и провел детство. Я же, в силу эгоизма молодости, не подумал о том, как это важно для бабушки.
На эту же тему. С нами в вагоне ехала семейная пара: он — бывший штабс-капитан колчаковской армии, который воевал на Дальнем Востоке и отступил с Белой Армией в Китай. В Волочаевских боях он получил сквозное ранение в грудь. В результате не очень удачного лечения образовался свищ под правой лопаткой. Жуткое зрелище. Его жена всю их совместную жизнь делала ему ежедневные перевязки. Так вот, этот человек рассказывал нам на конкретных географических точках историю гражданской войны. Иногда он говорил «нам всыпали под первое число», подразумевая белую армию. А иногда «мы их погнали дальше», выступая, как бы, от имени Красной Армии. У него это все так перепуталось но было ужасно интересно слушать очевидца. Он был тронут тем, что «родина его простила и даже назначила пенсию».
Нашему эшелону потребовалось 24 дня, чтобы преодолеть расстояние от Приморья до Урала. Каждый день пути приносил нам свои сюрпризы, в основном малоприятные. Первым было предупреждение начальника эшелона (майора госбезопасности) о том, что самим надо охранять багажный вагон, а то, дескать, разграбят в пути. Пришлось всем мужчинам двух вагонов по очереди дежурить на всех остановках. Вторым шоком было отношение людей к факту нашего переезда в СССР. С кем бы ни говорили на станциях все в один голос восклицали: «Во, идиоты! Да я б отсюдова ноги унес при первой возможности!». И это говорилось открыто в самый разгар послевоенных сталинских притеснений. Вызывало у нас ужас и отсутствие хлеба во всем Приморье и Сибири. На остановках за один сухарь черного хлеба мы получали в обмен банку молока, за два сухаря целую кастрюлю вареной картошки с маслом и укропом, а за три — жареную курицу.
Быт в вагонах устраивали кто как мог. Серьезной проблемой была организация туалетной. Пробивать дыру в полу нам строго настрого запретили и пришлось отрабатывать технологию «на вынос». Мужчинам было проще: приоткрыл двери, выставился и… помочился. Женщинам пришлось сложнее. Ходили по трое: две держат третью на отлете. Когда эшелон шёл по кривой то виднелся целый ряд белых попочек, высунутых из дверей. Более серьезные физиологические отправления решались на непредсказуемых остановках и стоянках эшелона. Он мог идти без остановки по 5-6 часов, проскакивая города и, вдруг, встать на 3-4 часа где-нибудь посреди тайги. Тут-то все и вываливались из вагонов и садились где придется. На первых порах старались регламенти¬ровать: дамы налево, мужчины направо. Но вскоре стало не до условностей. Кончилось тем, что какой-нибудь Иван Федорович просил, сидевшую рядом на корточках Нину Ивановну, поделиться бумажкой.
Сопровождающий нас гэбэшник целыми днями занимался тем, что ходил из вагона в вагон и скупал по дешевке вещи. Заодно следил, чтобы никто ничего не фотографировал.
Холода крепчали и мы топили «буржуйку» круглые сутки. Углем нас никто не снабжал и приходилось воровать уголь на остановках с грузовых эшелонов. Иногда за нами гонялась охрана, но к счастью, все обходилось. Однажды мы набрали кокса и растопили им печь. Эшелон шел быстро, тяга была сильная и печь нагрелась до красно-вишневого цвета. Затем она побелела и … поплыла. Надо отдать должное майору, который в тот момент был в нашем вагоне. Он крикнул, чтобы открыли дверь и мощным пинком отправил печку вниз по откосу, где она растеклась плавленым металлом и россыпью углей. Только потом мы сообразили, какой опасности подверглись — могли сгореть на ходу.
Мы проезжаем Байкал. Озеро парит, но не замерзает, несмотря на низкую температуру. Поезд останавливается на разъезде, там где из Байкала вытекает Ангара. Я пошел на берег и посмотрел вниз. Через толщу воды виднелись даже мелкие камешки и, казалось, можно дотянуться до них рукой. Оказалось, что глубина была метров восемь, а прозрачность объяснялась чистотой байкальской воды.
Эшелон нырял из одного туннеля в другой. На станциях продавали на противнях байкальского омуля горячего копченья. Я объелся рыбой и весь день пил только молоко. Иногда, на остановках, мы бегали в тайгу собирать подмороженную бруснику. Старики собирались кучками и стояли, ошеломленные природой и воспоминаниями. А природа, действительно, была дикой и нетронутой. Временами эшелон шел как бы в зеленом тоннеле — могучие вековые ели подступали к полотну дороги, временами заслоняя даже светофоры. Интересно, как сейчас там в этих местах? Кончался ноябрь, а с ним и наше путешествие. Ночью мы прибыли в Челябинск. Началось расформирование эшелона. Вагоны отцеплялись и направлялись по разным городам Каменного Пояса (как в старину называли Урал). Не обошлось без криминала. Три вагона с людьми и вещами были спущены с «горки» и на полном ходу врезались в последний вагон, стоящего на путях товарняка. Цель была одна: разбить вагон с вещами и под покровом ночи разворовать. Пострадали люди — было много ушибов и переломов. Мы слышали грохот и крики, но узнали подробности позднее.
На следующий день мы прибыли в Златоуст. Нас встретил отец (ему видимо сообщили о нашем приезде) и его первые слова были: «Вы меня без ножа зарезали!». Бабушка вся подобралась и с достоинством ответила «Мы никогда у вас на шее не висели и не намерены это делать и сейчас». На этом приветственная часть завершилась.
Отец пригнал грузовик и мы отправились на улицу Ново-Златоустовскую, что в Закаменском районе города. Поселились мы в доме № 54, в котором до этого жил отец с семьей и родителями. К этому времени ему предоставили большую квартиру ближе к металлургическому заводу, где он работал прорабом на строительстве. Домик наш был в два этажа, но жилым был только второй этаж из одной большой комнаты с печкой. Вода была в колонке на улице, а туалет метрах в 20 во дворе. Дом, видимо, принадлежал репрессированной семье и был конфискован в пользу государства. В снегу во дворе я нашел много березовых чурок, так что отапливаться было чем.
Шел декабрь 1947 года. В Златоусте трещали морозы под 30 градусов. Я ходил при галстуке, в сапожках, дубленке и кепочке. Определился в среднюю школу номер один, что на Стрелке (развилка на улице Ленина). Приняли меня в пятый класс. Проучившись до конца второй четверти я попросил директора перевести меня в шестой. Стыдновато было сидеть среди малышей. Возникла проблема волос: по правилам советской школы ребят стригли наголо, а у меня чуб — краса и гордость. Я уперся и, чтобы не поднимать скандал (черт его знает, что может быть из-за этих репатриантов!), дирекция отступила.
Меня приняли в комсомол на общем собрании. Много спрашивали о Юнотделе в Шанхае (что это за подпольная организация?). Я с гордостью нацепил комсомольский значок. Написал письмо в Юнотдел и послал матери, чтобы она передала ребятам. Вместо ответа мать прислала вырезку из газеты «Новое время», где на первой полосе опубликовали мое весьма патриотическое послание с призывом ехать в СССР. Я очень загордился собой.
Произошло отвратительное событие, которое потрясло всех репатриантов в Златоусте. С нашим эшелоном приехала женщина, которая узнала, что ее родная сестра замужем за председателем златоустовского горсовета. Можно представить ее радость от этого известия. Окрыленная, она помчалась к сестре, но ее даже не впустили в квартиру. Через закрытую дверь было сказано, что ее знать не знают, и никакой сестры в природе нет. Как выяснилось позднее, сестра нигде не анкетах не фиксировала наличие родной сестры за рубежом. Появление сестры грозило крупными неприятностями не столько жене председателя горсовета, сколько ее мужу. Такова была реальность того времени.
1948 год
Были отменены продуктовые карточки и произошла денежная реформа, которую мы пережили довольно безболезненно. Бабушка продавала свои вещи по мере необходимости (приезжие репатрианты вообще приодели город), а кроме того стала шить, имея хорошие журналы мод. Клиентура быстро образовалась и нам тащили и белый хлеб, и масло, и сахар. Мать тоже ежемесячно присылала продуктовые посылки с шоколадом (таможенники почему то разбивали его на мелкие кусочки) и прочими вкусностями. Так что обмен денег из расчета 10 к одному нас не затронул. А вот наша знакомая продала норковую шубу за день до обмена (к ней пришли вечером и не торгуясь заплатили сколько она просила) и наутро обнаружила, что осталась ни с чем. На этой почве она тронулась умом и попала в больницу.
Вспомнив о лыжах, которые я привез с собой, я стал учиться на них ходить. По льду запруженной реки Ай я выходил на заросшие лесом горы, среди которых стоит город. Иногда ветер дул с такой силой, что я оттопыривал полы своей куртки и меня несло как на парусах. Я любил спускаться вниз по длинным просекам, расставив ноги и приседая на лыжах и представляя, что я великий слаломист. Однажды, спускаясь таким образом с горы в холодную и ветреную погоду, я застудил свое «мужское достоинство» и не сразу это заметил. Когда мне захотелось помочиться, то я к своему ужасу обнаружил, что у меня все онемело и я ничего не чувствую. Если бы кто видел эту картинку: стоит лыжник, припустив штаны и яростно трёт между ног.
Во время одной лыжной прогулки я столкнулся и с местной «братвой». Меня спасли местные ребята, которые были вместе со мной. Я отделался оплеухой и сбитой шапкой. Один вид этой тупой и бессмысленной жестокости оставил жуткий осадок. Бывали случаи и похуже. Златоуст весь в горах и улицы бегут уступами. Для того чтобы перейти с одной улицы на другую надо подниматься или спускаться по деревянным лестницам иной раз по сто и более ступеней. Зимой все это забито снегом, скользко и без перил не обойтись. Так вот, шпана вставляет в трещины деревянных перил бритвенные лезвия. К чему это приводит нетрудно догадаться. Вообще, криминальная обстановка в городе была ужасной. Во время войны Златоуст стоял на втором месте после Ленинграда по смертности от голода и, даже после нашего приезда, проходили суды по делам о людоедстве.
Первые месяцы после приезда мне каждую ночь снился Шанхай. Потом все реже и реже. Во сне я бродил по улицам города, подходил к дому где жила … нет, не мама, а Оля, свистел свою мелодию, она выходила… Конечно, контраст между тем, что было и тем что окружало меня, был ужасающий. Я как-то странно воспринимал реальность — вроде не со мной все это. Сейчас, даже напрягая свою память я не могу вспомнить, чтобы я хоть раз пожалел о том, что приехал в СССР. Вероятно это была какая-то подсознательная борьба и адаптация. Вместе с тем я уже мечтал, что окончу школу и пойду на дипломатическую службу. Наивно, не правда ли? Но вот эта наивность, вера в благополучный исход помогала мне пережить многое и не терять надежды. Я был воспитан на добрых сказках и мультфильмах Уолта Диснея, где добро всегда побеждает и конец всегда счастливый. Я и не подозревал насколько жестока и несправедлива может быть жизнь. Так вот вопрос: что лучше — сохранить в себе веру в справедливость и добро и временами страдать от несправедливости или отбросить все принципы, стать таким же жестоким как жизнь и потерять свою духовность?
Третья и четвертая четверти шестого класса завершались успешно. Не обошлось и без происшествия. Мне поручили выпускать классную стенгазету и я со всем пылом и жаром взялся за дело. Первый номер вышел на удивление красочным и острым по содержанию. Во время перемены один из «лбов», на которого я накатал заметку, подошел к газете и содрал ее со стены. Все затихли и отошли подальше от греха. Я рассвирепел и потребовал, чтобы этот жлоб повесил газету на место. В ответ он меня грязно обматерил и замахнулся. Дальше я ничего не помню. Потом мне рассказали, что я что-то по тарзаньи заорал и вцепился обидчику в горло. Мы оба повалились на пол, он меня лупил кулаками, а я мертвой хваткой держал его за горло. Кончилось тем, что этот здоровенный второгодник сначала завизжал от испуга, а затем захрипел. Меня с трудом отцепили от него и облили водой, чтобы я пришел в себя. После этого случая парень обходил меня стороной и вертел пальцем у виска.
Подобные приступы бешенства, когда я полностью терял контроль над собой и мог убить человека, имели место всего пару раза в моей жизни. Я научился владеть собой и всегда помнил, что говорила мать: «Прежде чем что-то сказать или сделать под горячую руку просчитай до десяти». И еще один принцип я перенял у матери: «Никогда ни о чем не жалей».
Наступила уральская весна. В конце марта появились сосульки на крышах и началась капель. В осевшем снегу образовались ручейки и уже по улице неслась, шумя, талая вода. На горе Косотур, что нависала над нашей улицей, появились проталины, а затем и подснежники, ландыши и пахучая трава. Во мне все бурлило и трепетало от весеннего ожидания. В начале улицы, недалеко от пожарной каланчи, стояла покосившаяся беседка. Бог знает когда и зачем ее построили. Вечерами я садился на скамейку и все ждал, что девушка моей мечты пройдет мимо, увидит меня и…. Прохожие с подозрением смотрели на одинокую фигуру, маячившую в беседке, а я все сидел и ждал и вздыхал. Это называется быть влюбленным в любовь.
В эти дни я познакомился с Валей А. Ей было 17 лет и она проживала с матерью через два дома от нас. Память опять меня подводит: не могу вспомнить обстоятельства нашего знакомства, хоть тресни. Наши отношения развивались быстро, тем более что ее мать этому не препятствовала. Более того — она как-то сказала бабушке «Пусть погуляют, а там глядишь и поженятся». От этих слов бабушке становилось плохо, так как мне было всего 16 лет. Я пропадал вечерами у Вали и мы сидели и целовались на тахте на балкончике ее дома. Я пытался быть смелее, но каждый раз ее тихое «Нет» ввергало меня в уныние и я отступал. Потом она перестала мотать головой и я понял, что можно действовать решительней. Два вечера я воевал с ее трусиками и, видно, так ей надоел, что она сама прошептала с завидной женской логикой “ Я сделала так, чтобы ты не смог их снять… там застежки на боку”. Я был как в тумане. В голове только стучала мысль: «Только, чтобы она не забеременела». Все произошло так быстро, что я ничего не понял. На лице моей возлюбленной было написано разочарование, а на моем, наверно, глупость и неопытность.
Все наши дальнейшие встречи я пытался перевести в русло интимной близости, но Валя весьма осторожно «дозировала» секс. Я много позднее сообразил, что девушка она было опытная в таких вещах и знала, как держать меня на привязи. Мое сексуальное образование было равно нулю, да и от кого мне было учиться (кроме как от улицы) если в те времена на всем этом лежало табу. Единственное, что мне запомнилось от высказываний матери на эту темы было: «Никогда не поступай так, чтобы женщина страдала и всегда оберегай ее от беременности». И все. Юрий Николаевич как-то бросил такую запоминающуюся фразу «Один поцелуй утром стоит двух поцелуев вечером». И еще он меня поучал: «Если утром ты проснулся рядом с женщиной и тебе не хочется ее целовать, то беги от нее подальше». Любопытные высказывания, которые запали мне в память. Я всегда старался придерживаться этих принципов, да не всегда получалось.
Встречаясь с Валей я знакомился и с другими девушками, но они оставляли меня равнодушным. По простоте душевной я им рассказывал о своих чувствах к Вале и очень удивлялся, когда они сердито обрывали меня. Со временем я понял простую истину: нельзя рассказывать близким женщинам о своих связях с другими женщинами. Здесь не место дружеской откровенности ибо женщина не поймет и не простит, а со временем обязательно отомстит.
Наступило уральское лето и я пристрастился к прогулкам в тайгу, иногда с ночевками с группами ребят. Собирали мяту и кислицу и заваривали так называемый «таежный» чай. Там я впервые попробовал землянику, прямо с земли собирал ртом. Вечером рубили лапник, устраивали навес с наклонном, а перед навесом разжигали костер и на ночь клали на него целое бревно, чтобы горел всю ночь. Ночные звуки в тайге не давали спать: то выпь загугукает, то волки поднимут вой. Жуть, но интересно, особенно для такого сугубо городского парня как я.
Как-то раз мы с Валей и ее матерью поехали на поезде в деревню, в гости к их родственникам, а заодно и ягоды собирать. Там я увидел русскую глубинку во всей ее ужасной наготе: покосившиеся избы, люди в лаптях, пахоту на тощих коровах, и беспробудную пьянку. Пили все, что можно, даже эссенцию с местной конфетной фабрики. Уральская земля всегда кормила людей с трудом, а тут, после тяжелейшей войны, все внимание было промышленности и у крестьян опять отбирали все что можно.
Окончив шестой класс я задумался над тем что надо форсировать среднее образование. Ведь не может же бабушка без конца продавать вещи, чтобы нам прожить. Я решил попробовать за лето подготовиться самостоятельно за 7 класс и осенью сдать экзамены экстерном. Планы планами, а усидчивости у меня не хватало, да и летних соблазнов было очень много. Кроме того грамотностью я тоже не отличался и, конечно, завалил первый же экзамен по письменному русскому.
К этому времени у нас завязалась переписка с семьей Столяровых (муж, жена и двое маленьких детей), которые тоже приехали в Златоуст из Шанхая, но почти сразу же переехали в город Фрунзе (ныне Бишкек), столицу Киргизии. Они нам писали, что устроились хорошо, что рынки полны продуктов и звали переезжать. В конце августа мы с бабушкой решили ехать во Фрунзе. Весьма неожиданно Валина мать попросила нас взять с собой ее дочь. Валя только что окончила среднюю школу и готовила документы для поступления в торговый техникум. Таковой имелся во Фрунзе и мать хотела, чтобы моя бабушка за ней присматривала. Не знаю отчего, но бабушка согласилась. Может меня пожалела?
С отцом я виделся раз или два. Помню он позвал меня к себе на стройку где работал прорабом. Когда я появился то рабочие, среди которых было немало женщин, зашикали друг на друга «Кончай материться — сынок Валентина Николаевича пришел». Это было тем более невероятно, потому что в бригаде отца были заключенные. Отец рассказывал, что прораб, который работал на этом участке до него, получил десять лет за то, что не уследил как рабочие накидали в бетонную кладку грязных булыжников, чтобы увеличить объем и избежать дополнительного замеса в конце смены. В результате стена промышленного здания рухнула. Отец довольно много рассказывал о нравах «зеков», о том как он с ними «ладил» (это ему было нетрудно делать т.к. отец был бесконфликтным по натуре). Однажды надо было выписать со склада какой-то материал, а мастера с печатью не оказалось на месте. Отец сказал, что у него глаза на лоб полезли когда один из зеков (фальшивомонетчик) нарисовал на ладони химическим карандашом оттиск печати. Когда ее приложили к бумаге, то не могли отличить от настоящей. Самое трудное, по словам отца, было увертываться от женщин заключенных. Они стремились любым способом забеременеть, чтобы получить льготы. Первого сентября 1948 года бабушка, я и Валя вместе со своими чемоданами сели на поезд до Челябинска. Сундуки заранее отправили багажом до Фрунзе. В Челябинске с трудом сели на поезд до Кинели, где была пересадка на поезд Москва-Фрунзе. Ночь в Кинели мы провели на привокзальной площади и спали на чемоданах по очереди. Утром опять с боем посадка на московский поезд. В те годы, казалось, вся страна путешествовала. Особенно много людей двигалось на юг в поисках тепла и хлеба.
Стоял ясный и жаркий день, когда мы прибыли во Фрунзе. На вокзале нас никто не встретил, хотя мы сообщили Столяровым о своем приезде. Пришлось самостоятельно нанимать тележку для перевозки вещей. Здесь произошел казус. В тележку был запряжен небольшой такой ослик и, пока мы грузились, подъехала еще одна тележка, запряженная, как выяснилось, ослицей. Наш Дон Жуан немедленно отреагировал громким «Ииии-Ааа» и, вдруг, я увидел, что у него пять ног. Не поверив своим глазам я позвал бабушку, которая не оценила юмора (а я ведь всерьез!) и наградила меня подзатыльником. Валя прыскала и давилась от смеха, а я постепенно стал понимать что к чему.
Через весь город мы отправились по адресу, по которому жили Столяровы. Странное впечатления производил тогда Фрунзе: в центре стояли одноэтажные дома, покрытые соломой, бегали редкие автобусы, и почти весь транспорт был гужевой. По всем улицам проложены арыки с водой, а вдоль тротуаров в 6-8 рядов росли деревья, в основном тополя. На фоне высоких снежных гор все это выглядело очень красиво и заставляло забывать о мрачности Златоуста. Населяли его в основном европейцы, большинство из которых были эвакуированы во время войны.
Прибыв на место, мы узнали, что наши знакомые уехали из Фрунзе в город Пржевальск. Хозяин (из казаков) предложил нам освободившуюся половину дома по сходной цене. Валя сдавала вступительные экзамены в кооператив¬ный техникум, а я поступил в вечернюю школу, причем нахально попросился в восьмой класс, сказав, что потерял документ за 7 классов.
Недели через две после нашего приезда Валя ушла жить в общежитие техникума, так что мы стали видеться реже. По субботам я приходил в общежитие на танцы, где плясал до изнеможения (иногда уединяясь с Валей в пустые аудитории). Танцевали, в основном, вальс, танго и фокстрот.
В нашей с бабушкой семье опять прибавление — приехал мой друг Дима Лунев. Ему надоело жить в детском доме во Владивостоке, а может что и случилось. В общем, он какими-то путями (а может и по целевой наводке органов) узнал мой адрес и прикатил. Бабушка пожалела его и Дима стал жить у нас. Правда, через месяц с небольшим бабушка уговорила его поступить в ФЗУ обувной фабрики и перебраться в общежитие.
Дары восточного базара
Быт наш налаживался: бабушка шила и деньги были. На рынке можно было купить все. Первое время я поражался изобилию среднеазиатского базара. Горы овощей и фруктов, буханки белого хлеба, сливочное масло, куры, поросята, колбасы и т.п. Наш хозяин помогал нам советом и, как я сейчас понимаю, приглядывал за нами по поручению органов. Вскоре бабушке кто-то из ее знакомых под большим секретом сообщил, что Столяровы, которые уехали в Пржевальск, пытались перейти границу и вернуться в Китай. Они договорились с какими-то контрабандистами, но те их сдали пограничникам. Взрослых осудили на 10 лет, а малышей передали в детдом.
Где-то в октябре или ноябре меня вызвали в здание тогдашнего Министерства государственной безопасности Киргизии. Два полковника (один русский, второй киргиз) с пристрастием расспрашивали (допрашивали?) меня: зачем я приехал во Фрунзе и, вообще, зачем приехал в СССР? Я, 16-летний мальчуган, на полном серьезе доказывал им, что вернулся на родину. Они мне: твоя родина Китай. Я им: да, я родился в Китае, но РОДИНА моя здесь. Они опять: ты считаешь себя Советским человеком? Я: конечно, я люблю свою Родину. Тогда они и ввернули мне вопрос: если ты считаешь себя советским патриотом, ты должен сообщать нам об известных тебе антисоветских действиях твоих знакомых. При всей своей наивности я все-таки сообразил, что это была проверка. Я заявил, что нет у меня антисоветских знакомых, что вот разве что Столяровы уехали поближе к китайской границе, но я о них ничего не знаю. Два полковника ухмыльнулись и отпустили меня с миром, наказав на прощание, что я должен сообщать обо всех подозрительных знакомых. Я не догадывался тогда, что ко мне начинали приглядываться. Пошла волна послевоенных репрессий, в результате которой больше половины репатриантов из Китая окажутся в лагерях.
Бабушке я ничего не сказал о своем посещении МГБ, инстинктивно понимая, что ей будет тяжело перенести такое. Между тем я продолжал пребывать в состоянии благодушного невежества в отношении того, что происходило на моей родине. Правда, меня неприятно удивляло разительное отличие жизни, которую я видел в фильмах типа «Волга-Волга» от реальности. Вокруг был показной патриотизм, который мне резал ухо, были многочисленные плакаты с лозунгами, которые никто не читал.
Наш хозяин, время от времени заводил всякие хитрые разговоры со мной и бабушкой на политические темы. Бабушка дипломатично отмалчивалась, а я с жаром и пылом возражал на всякие его критические выпады. Как-то он назвал Сталина кровавым диктатором, а я доказывал обратное ссылаясь на наличие Центрального Комитета, который, по моему разумению, принимал коллективные решения. Не правда ли, странное повторение ситуации: тогда, в шанхайской школе я заработал синяк под глазом от сына белоэмигранта за попытку защитить имя Сталина, а тут я спорю с советским человеком, который, как я верил, должен любить Сталина и все советское. Несмотря на предостережение полковников, я никуда не пошел доносить на нашего хозяина.
К хозяину приехал его сын, который учился в Ленинабадской летной спецшколе. Выпускники этой школы поступали без экзаменов в военные летные училища. Мы с Димой примеряли форму и вертелись перед зеркалом. Ах, как нам хотелось быть военными. Мы даже стали обращаться друг к другу «товарищ лейтенант». Наши щеки обросли юношеским пушком и у Димы даже выделялись усики. Я долго не решался начать бриться: как-то стеснялся, но наконец, пошел и купил станок, помазок и пачку лезвий «Нева». Мы с Димой договорились, что побреемся вместе в один день. Я начал первый и после нескольких порезов сумел очистить лицо. Посмотрев на мою «гладкую рожу», Дима зашелся смехом и отказался бриться. Бабушка, когда увидела меня в новом обличий, сделала вид, что ничего не произошло. Она умела быть снисходительной ко мне и никогда не унижала насмешкой.
* * *
Крошка из Шанхая
