Русский клуб в Шанхае

или Маленький человек по пути в Царство Советское.

Часть четвертая.

1949 год

Прошли новогодние праздники, и опять зазеленела весна. Я продолжал заниматься в вечерней школе. После занятий, по дороге домой, я проходил мимо хлебного завода, где так вкусно пахло свежей выпечкой. Я как-то не выдержал и подошел к зарешеченному окну цеха на первом этаже. Кто-то из женщин пекарей, увидев меня, спросила «Что, проголодался?». Я говорю «Так вкусно пахнет, что слюнки текут». Она молча отрезала ломоть от горячей булки и сунула мне через решетку. Пожалуй, это было вкусней любого пирожного.

Ходить вечерами по городу в ту пору было не совсем безопасно, в чем я смог убедиться, когда однажды часов в десять гулял с Валей по дубовой аллее, недалеко от моего дома. Какие-то две фигуры вынырнули из темноты (на улице не было освещения), оттеснили от меня Валю и, пригрозив ей бритвой, шепнули мне «Быстро скидывай пиджак!». Странно, но я не испугался и не растерялся. Сказав, что в пиджаке документы я вытащил вместе с паспортом и кошелек с деньгами. В этот момент какие-то люди появились на улице и мои грабители, схватив пиджак, рванулись в темноту. После этого я всегда брал с собой металлический штырь.

Я благополучно окончил 8 класс вечерней школы, а заодно и заочные курсы ИН-ЯЗ в Москве, откуда я получил справку. Встал вопрос: что делать дальше? А тут бабушка получила через третьих лиц известие о том, что ее старшая дочь Татьяна и ее муж Давид проживают в городе Давлеканово в Башкирии. Мы послали телеграмму и получили ответ. Татьяна звала нас к себе, и мы решили попытать счастья с ней.

В июне, и опять с пересадкой в богом проклятой Кинели, мы выехали в Давлеканово — маленький городок километрах в 100 от Уфы на реке Дёме. У вагона нас встречали Татьяна и Давид. Я едва их узнал, настолько они изменились по сравнению с теми фотографиями, которые у нас хранились. Было много слез и причитаний и возгласов «Алик, как ты вырос!». Виленские жили недалеко от вокзала в маленьком глинобитном домике, состоящем из кухоньки и двух небольших комнаток, одну из которых нам и отвели.

Дядя Додя (как я его звал) работал бухгалтером на местном ремонтном заводике, а тетя Таня вела хозяйство. В первый же день я потащил дядю показать мне городок. Он едва шел и задыхался, так что пришлось скоро возвращаться. Тетка дала ему лекарство, а меня отчитала, что я не жалею человека с больным сердцем. В тот же день произошел досадный инцидент: я похвастал, что уже комсомолец и дядя попросил показать ему членский билет. Я гордо ответил, что комсомольский билет — это святое и никому нельзя давать. Давид побледнел и молча отвернулся. Я только потом узнал, как я его обидел, и почему он так болезненно это воспринял.

Когда Давид с Татьяной приехали в СССР в 1935 году, то им определили жить на станции Чили в Казахстане. Оттуда они перебрались в Куйбышев, где Давид устроился работать бухгалтером на авиационном заводе. В 1937 году, в разгар репрессий в лагеря попали все, кто приехал с КВЖД. Давид постоянно носил с собой чемоданчик с самыми необходимыми вещами, на случай если его арестуют вне дома. Когда пришли с ордерами на арест, Татьяна была на шестом месяце беременности. От потрясения у ней начались преждевременные роды и вместо тюрьмы она попала в больницу. Ребенок погиб, а у Татьяны осталась на память незаживающая рана на ножной вене.

Когда дядя Додя рассказывал, что с ним произошло, у меня все холодело внутри. По правилам тех лет его судила тройка по стандартному обвинению в шпионаже, и он получил срок в 10 лет. Эшелон с заключенными, среди которых был Давид, прибыл в северную тундру в районе Архангельска. Заключенных выгнали в снег, окружили охраной с собаками и приказали строить заграждение для лагеря. Пока они не натянули колючую проволоку им не давали есть и не разрешали строить землянки. Спали в снегу и каждое утро по несколько десятков человек не вставали. Их закоченевшие трупы складывали штабелями у вагонов (для отчета)! Когда лагерь оформился Давида взяли работать в бухгалтерию лагерного управления. Может благодаря этому он и выжил. Он не вдавался в подробности лагерной жизни, но о том, что там было, можно догадаться по тому как рослый, гордый и красивый человек превратился в сгорбленную фигуру с потухшим взглядом.

Тетя Таня осталась одна, да еще и инвалидом. Надо было жить и зарабатывать на жизнь. Она шьет по частным заказам и одновременно оканчивает курсы медсестер. Через год, какими-то неисповедимыми путями она узнает, в каком лагере находится ее муж. Татьяна вербуется на работу в Архангельск, чтобы быть ближе к Давиду. Там она регулярно шлет ему продуктовые посылки и это тоже помогло ему выжить. Последние два года Давид был на поселении, и они смогли жить вместе.

В 1947 году, просидев 10 лет от звонка до звонка, Давид выходит и они с Татьяной уезжают. В паспорте у Давида стоит отметка: черный крест. Его не прописывают обратно в Куйбышев, они мечутся по стране и везде отказ. Наконец Давид связывается со своим старинным другом в Уфе и тот, по своим связям, рекомендует его на завод в Давлеканово.

Давид был настолько раздавлен и запуган всем случившимся, что когда его хотели назначить главным бухгалтером на этом маленьком ремонтном заводе он отказался и попросил оставить его в покое.

Вполне понятно, что наш приезд нарушил кое-как устоявшийся образ жизни двух измученных людей. Да еще я со своими гуляниями по вечерам и поздним возвращением домой. В июле я пошел в ближайшую школу сдавать документы для поступления в 9-й класс. Классной руководительницей была молодая и весьма миловидная преподавательница географии Анна Семеновна. Она только окончила институт, ей было года 22. Я не помню как все началось, но в тот же день мы с ней гуляли за городом, катались на лодке по реке и… целовались. Все было весьма платонически. Видно, я произвел впечатление на Аню, т.к. и через два года она писала мне и выслала фотокарточку с трогательной надписью «Если память есть — там слов не надо».

На реке Дёме я впервые рыбачил, вернее браконьерствовал. Ходил с ребятами с десятиметровым бреднем. Ночью на лодке с факелом на носу бил острогой спящих на мелководье щук. А какие прекрасные кувшинки водились в старицах, там где вода застаивалась. Запахи лета кружили голову, а вечерами на танцплощадке веселые компании и медовуха, которая пилась кружками как квас, но от которой ноги подкашивались.

Такое буйство молодости звучало страшным диссо¬нансом той жизни, которую вели Татьяна и Давид. Из-за меня у бабушки было несколько стычек с Татьяной, и я понял, что надо ехать обратно во Фрунзе. Дима мне написал, что он женился на женщине на 9 лет старше его. Ввиду того, что ему не было 18 лет, брак был зарегистрирован только год спустя. Мы договорились, что я остановлюсь у него, пока не устроюсь на работу.

В первых числах сентября я отправился в путь, весьма сухо простившись с родственниками. Бабушка все уговаривала меня быть осторожным, и, видимо, мало верила в мой успех. С собой я взял кожаный чемодан с личными вещами и американскую военную раскладушку. Денег было в обрез, а из продуктов у меня была буханка хлеба, банка меда и немного колбасы. Пересадка была опять в этой треклятой Кинели. Как, однако, у нас умеют создавать трудности и неудобства для пассажиров. Сутки я сидел на перроне и бродил по рельсам, пока не достал билет на «пятьсот веселый» — сборный поезд из товарных вагонов с нарами, который шел без расписания. От Кинели до станции Луговая мы плелись 4 дня. Стояла жара и, кто мог, сидел у двери, свесив ноги наружу. Ночью спали вповалку кто на чем. В одну из ночей в вагон забрался инвалид с котомкой, попросил милостыню, а затем забрался под нары. Утром он исчез, а вместе с ним и мой шерстяной костюм и новая пара обуви, которые лежали в чемодане под нарами. Вор просто разрезал бритвой бок чемодана и взял то, что лежало поближе.

В вагоне ко мне прилипла девушка лет 18-19. Долгими часами мы сидели рядом у двери и разговаривали. В конце концов, она стала звать меня поехать с ней в Алма-Ату. Черт его знает, может судьба предлагала мне вариант? Однако, я не дал себя уговорить, и в Луговой мы расстались. Она долго выглядывала из вагона и махала мне рукой.

Дима с женой Наташей жил в маленьком глинобитном домике в центре Фрунзе. Погода стояла жаркая, и я спал на своей раскладушке в саду, что страшно нервировало соседку, у которой росло персиковое дерево со спелыми плодами. Ей все казалось, что я буду воровать фрукты и она по несколько раз за ночь пробиралась в сад проверять пересчитанные персики.

Начались поиски работы. Можно было устроиться учеником электрика на завод сельхозмашиностроения, но тут меня порекомендовали в Гидрометцентр. Начальник, в беседе со мной, оценил мои знания языка, и сказал, что я нужный человек для их организации. Я заполнил все анкеты, но через неделю этот же начальник заявил мне, что «компетентные органы» не сочли возможным разрешить мне работать в столь секретной организации.

В это время я познакомился в кинотеатре с двумя девушками. Одна из них, Венера, очень мне пригляну¬лась. Мы с ней стали встречаться: ходили в кино, гуляли по улицам. Больше деваться некуда было. Венера работала секретарем в областном отделе народного образования. Она мне подала идею идти работать преподавателем английского языка в школу. Сначала я ее высмеял, но девушка она была настырная и вскоре потащила меня на прием в отдел кадров ОблОНО. Оттуда я вышел с приказом о моем назначении преподавателем английского языка в среднюю школу номер 1 в селе Кагановичи, что в 25 км от Фрунзе. Шел сентябрь месяц и многие школы в Киргизии не были укомплектованы преподавательскими кадрами, особенно иностранных языков.

29 сентября 1949 года я ввалился в кабинет директора школы вместе со своим чемоданом и раскладушкой. Меня тут же в охапку и на урок. Я едва успел схватить учебник и заглянуть в первую страницу, чтобы знать с чего начать. Насколько я сейчас понимаю, с точки зрения методики я все делал шиворот навыворот. Да и откуда мне было это все знать. А тут еще архаровцы второгодники с их понятием дисциплины, а мне всего 17 лет. Вероятно, природная самоуверенность взяла верх над всеми моими комплексами, и я смог провести четыре урока в тот первый день моей трудовой деятельности.

После уроков меня отвели на постой к одной старушке, у которой в доме пустовала комната, а затем показали где сельская столовая. Кто-то из преподавателей занял мне немного денег на первое время. Зарплату мне положили 630 рублей (уборщица получала 450 рублей).

Село Кагановичи было населено, в основном, украин¬цами, которые переселились в Киргизию еще в начале века и освоили плодородные земли Чуйской долины. Киргизы жили в горных районах и туда же в 1944 году выслали чеченцев и ингушей. Кагановичи было районным центром, расположенном на шоссе Фрунзе-Луговая. Здесь, в основном, возделывали сахарную свеклу, и в каждом районе был свой сахарный завод. Электричества в районе не было и все жили при керосиновых лампах. В школе был свой генератор, который запускался когда темнело. В местном клубе тоже стоял генератор и иногда, во время киносеанса, он сбрасывал обороты и глох. Приходилось сидеть в темноте и ждать пока опять запустят движок.

Так, началась моя жизнь сельского учителя. Я имел полную ставку и вел уроки в 5-6 классах. В остальных классах пока вела немецкий язык Елена Семеновна Подкуй-Муха (именно так писалась ее фамилия!). Она была старой девой и точная копия старухи Шапокляк из известного мультфильма «Чебурашка». Однако человек она была добрейший и страдала от одиночества, что позволяло нам иногда злоупотреблять ее отзывчивостью. Одновременно со мной в школе появился Степан Ефимович Слотвицкий (по его словам белорус), преподаватель биологии лет 35. Так вот мы с ним иногда напрашивались в гости к Подкуй-Мухе (она была неравнодушна к Степану). Она наготовит, напечет, а мы, наглецы, слопаем всё и деру. Ей хочется посидеть поговорить, но не тут-то было. Она сердилась, но только до следующего раза, когда все начиналось сначала. Степан называл это «хождением на лезвии ножа», подразумевая, что эта пятидесятилетняя женщина может затащить его в постель. Я был в какой-то мере гарантией, что этого не случится.

Преподавательский коллектив принял меня по доброму, и я быстро заработал кличку «желторотенький». Помогали, где советом, а где и «подзатыльником», особенно когда я нарушал местные неписанные правила. Мне, например, была сделана выволочка за то, что я «выпендриваюсь» и постоянно хожу в галстуке.

Через пару недель, получив аванс, я послал бабушке телеграмму, чтобы она переезжала ко мне. Когда в Давлеканово получили сообщение, там не поверили. Татьяня так прямо заявила: «Ничего у него не получается и вот теперь зовет бабушку на помощь». Но когда я написал письмо, то бабушка собралась и приехала.

Недалеко от школы мы сняли домик (комната и кухня) с глиняными полами, а при нем сад и 25 соток земли. Мебели никакой и пришлось мне браться за молоток и пилу, которые я никогда в руках не держал. Начал я со стола. Доски были толщиной в 50 мм и стол получился такой тяжелый, что мы вдвоем едва его поднимали. Но зато устойчивый. Две табуретки я тоже мастерил дня два, постигая плотницкую науку на практике. Первая табуретка никак не хотела стоять ровно: ножки были разной высоты. Я начал выравнивать, то одну то другую и кончилось тем, что получилась подставка под ноги. Со второй табуреткой я справился успешней и, обнаглев, смастерил стол и полки на кухню.

Кроме зарплаты, которая была ниже чем в городе, сельский учитель получал компенсацию за наём жилья, бесплатное топливо и керосин для освещения. Плюс учитель имел право на 25 соток земли. Бабушка опять начала обшивать соседей и нам хватало на жизнь. Когда я принес ей свою первую зарплату, она прослезилась и сказала «Семнадцать лет я тебя кормила, а теперь ты будешь кормить меня».

Я ездил на выходные во Фрунзе, встречался с Венерой, но «спрятаться» нам негде было. В один из будних дней я сидел в кино, когда посредине сеанса меня вызвали по имени. Я вышел и увидел Венеру. Она приехала ко мне. Для бабушки я придумал легенду о том, что Венера приезжала с инспекцией школы и опоздала на последний автобус. Бабка сделала вид, что поверила. Мы поужинали и Венере постелили в комнате, а сами устроились на кухне. Через час, слыша нарочитый храп бабушки, я тихонько пробрался в комнату в наивной уверенности, что я её перехитрил. Великая вещь старческая мудрость!

В школе создалась интересная ситуация со старшеклассниками. Многие из них были одного возраста со мной, или даже старше, и для них обращаться ко мне по имени отчеству было истинным мучением, особенно для девушек. Я с ними общался, в основном, на комсомоль¬ских собраниях и надо было слышать как они старательно проглатывали отчество. Получалось, что-то вроде «Олег-н-тч». Естественно, я не мог не бросить взгляд на этот контингент, хотя меня дирекция предупредила, чтобы «ни-ни». В десятом классе училась Софочка Дислер, дочка местного аптекаря Исая Вениаминовича Дислера. Они были эвакуированы во время войны из Черновиц. Семья была очень зажиточная, и Софа одевалась со вкусом. Держала она себя с большим достоинством и была не по возрасту умна. Я несколько раз с ней заговаривал, и вскоре она меня пригласила к себе. Наш платоничес¬кий роман длился целую неделю, в течении которой мы целовались и обнимались, а затем оба как-то сразу поняли, что нам приятней быть просто хорошими друзьями.

Я втягивался в работу и стал на практике познавать азы педагогики. У меня было четыре пятых класса и три шестых. Особенно трудным был 5-й «б», который состоял целиком из детдомовских переростков, многие из которых были беспризорниками с криминальным прошлым. Это был еще тот контингент! Достаточно сказать, что проворо¬вавшегося директора детского дома ребята вываляли в грязи и вывезли за ворота на тачке. Каждый урок в этом классе превращался для меня в поединок с переменным успехом. Я скоро понял, что только выдержка позволяла мне контролировать ситуацию.

Новый год я встречал в семье Дислеров и обильный стол напомнил мне детство. Сны о Шанхае стали посещать меня реже.

 

1950 год

Удрав от уральских морозов, мы узнали что такое морозы в Киргизии. Село Кагановичи стоит ближе с горам чем город Фрунзе, да еще у выхода из горного ущелья. В январе температура ночью понизилась до 38 градусов ниже нуля. Ведро с водой в комнате замерзло, а в саду лопнуло изнутри персиковое дерево. Утром я увидел как из ствола торчали острые осколки сердцевины. Снег скрипит под ногами, и мороз шипит нос и уши.

Мы топили печку тем, что было под рукой. Однажды бабушка набила топку рисовой соломой и чикнула спичкой. Эффект был потрясающий: раздался громкий хлопок, чугунная плита вместе с кастрюлей супа и чайником подскочила и грохнулась на пол, а из топки вырвался сноп огня, отчего бабушка от страха попятилась и плюхнулась в таз. На лице у нее больше не было бровей и ресниц. Оказалось, что рисовая солома вспыхивает как порох. После этого мы были более осторожны.

Вечера я проводил за чтением книг или проверкой тетрадей при свете керосиновой лампы, а иногда ходил в кино. По субботам уезжал на автобусе во Фрунзе, где у меня было несколько знакомых девушек, но ничего серьезного не было. Я был так занят собой и своими удовольствиями, что совсем не думал о том, что бабушка оставалась одна в четырех стенах. Она меня всегда ждала, как бы поздно я не возвращался домой. Много раз я ей говорил, чтобы она не ждала меня и ложилась спать. Бабушка отвечала «Пока тебя нет дома, я не могу спать». Права была мать когда говорила, что я был светом в окошке для своей бабуни. Однако полностью я это прочувствовал только тогда, когда её не стало.

Наступила весна, и я впервые в жизни увидел цветущие яблони, которых было огромное количество в садах. Все село стояло в белом мареве. От запаха цветущих садов у меня буквально кружилась голова и хотелось разбежаться и взлететь. Состояние влюбленности в любовь распирало меня, и я жадно искал объект обожания.

По весне же у меня произошел казус: я впервые в жизни выпил водки. У кого-то из учителей родился долгожданный ребенок, и мы всем скопом пошли поздравлять счастливого папашу. На столе стояли бутылки с водкой и тарелки с квашеной капустой, солеными помидорами и огурцами, ну и хлеб. Всем нали¬вают по граненому стакану (250 грамм) водки и поднимают тост за новорожденного. Я начинаю протестовать, что, дескать, не пью, но мне в ответ: «Ты, что не мужик? Значит не уважаешь нас”. Это был первый и последний раз в жизни когда я поддался на подобную демагогию. Одним духом я выпил стакан. Не помню как я добрался до дома. Бабушка, увидев моё состояние, всплеснула руками. Ночью мне было плохо, тело покрылось сыпью. В общем, алкогольное отравление.

Во Фрунзе я познакомился с Юлей (а вот, фамилию уже не помню). Ей было 19 лет и жила она одна, т.к. мать, гинеколог по профессии, сидела в тюрьме за криминальные аборты. При такой, казалось бы, удобной ситуации дальше поцелуев у нас дело не пошло. Я слишком навязчиво старался доказать свою любовь, а это оказывается, провоцирует женщин на желание поиграть мужчиной. Сколько же пройдет времени пока я не пойму некоторую справедливость цитаты из Пушкина: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Очевидно, девушек еще отталкивала и моя самовлюбленность. Я очень следил за своей внешностью, особенно за прической. Волосы у меня были густые и вьющиеся и был целый ритуал. Утром, после мытья, я мочил голову горячей водой, втирал в волосы брильянтин (который привез из Шанхая) и расчесывал на пробор свои кудри. Я терпеть не мог, чтобы кто-то, даже в шутку, взлохмачивал мои волосы. Надо мной смеялись когда я защищал свою прическу, к которой относился слишком серьезно.

Этой весной я сделал свою первую покупку на заработанные мною деньги — велосипед ХВЗ (Харьковский велозавод). Теперь я мог ездить во Фрунзе в любое время бесплатно. Иногда ночевал у Димы Лунева, а чаще поздно ночью ехал обратно домой. Расстояние в 25 км я преодолевал за час. В лунную ночь горы, простирающиеся вдоль шоссе, казались вырезанными из картона и покрытыми сахарной глазурью. Тишина нарушалась только шуршанием шин да моим дыханием.

Когда Юля уехала работать пионервожатой в город Канд (25 км в другую сторону от Фрунзе), то мне приходилось педали крутить до полсотни километров в один конец. Правда, это продолжалось недолго, так как Юлечка предпочла секретаря райкома, а я остался с носом.

Весной и летом мы с бабушкой занимались огородом. У нас было 25 соток и, пока мы думали как нам их осилить, в один выходной день пришли человек десять родителей и вскопали нам землю. Учитель на селе пользовался не только льготами, но и уважением. Пришлось, согласно обычаю, готовить на всех обед и угощать помощников. Посадили мы картошку, да еще подсолнухи, да так много, что потом всю зиму щелкали семечки.

Мне исполнилось 18 лет, и я ждал призыва в армию, но его все не было. В военкомате мне сообщили, что учителя находятся на брони. В ответ я написал письмо министру обороны Ворошилову с просьбой разрешить мне выполнить свой почетный долг. Через пару недель меня приглашают в райком партии. «Вы писали жалобу — нам поручено вам ответить», — заявил мне секретарь райкома. Я ответил, что писал не жалобу, а просьбу. В общем, мне разъяснили, что право я имею, но… А затем меня стали буквально допрашивать, чем я недоволен в жизни: может я недоволен нехваткой продуктов или что-нибудь в этом духе? Я возьми да и брякни, что разочарован комсомолом. Надо было видеть при этом лицо партийного товарища. Пришлось ему объяснить, что меня неприятно поражает инертность многих комсомольцев, отсутствие истинного патриотизма, отсутствие инициативы. Он все это с трудом переварил, но отпустил меня с миром.

25 июня 1950 года, будучи во время летних каникул во Фрунзе, я услышал о начале войны в Корее. Согласно официальным сообщениям южнокорейские войска пересекли 38-ю параллель и атаковали Северную Корею. Однако тут же сообщалось, что войска Северной Кореи нанесли контрудар и двинулись вглубь территории Южной Кореи. Все было шито белыми нитками, но люди боялись говорить открыто. Общая атмосфера была напряженной. Многие ждали новой большой войны и потихоньку запасали продукты. Корейская война была еще одной большой ложью, с которой мы жили долгие годы.

В июле я получил очередное письмо от матери, где она сообщала, что удочерила девочку. Её мать, итальянка по национальности, умерла во время родов, а отец (китаец) оставил девочку в приюте. Мать назвала ее Марией в честь бабушки. Мама, конечно, очень переживала мой отъезд, а так как она больше не могла иметь детей, вследствие тяжелой операции, то пустоту надо было чем-то заполнить. Мать также сообщила, что семья переезжает в Австралию, бросив дом со всей мебелью. Позднее я получил фотографии с корабля, на котором они плыли и первые снимки из Брисбена, где купили дом в рассрочку. Были проблемы с оформлением швейцарского гражданства для Марийки. Об этом я узнал из ксерокопии, которую мне переслала Мария в 2003 году. Из этого документа, случайно найденного в шкафу, она сама узнала, что является приемной дочерью. Когда она мне позвонила и спросила, знал ли об этом, я ответил, что знал, но что это ничего не меняет. Ты была и есть мне сестра, а я тебе брат, сказал я. Видимо, Мария тяжело переживала. Но время лечит, и я просил её никому ничего не говорить. Пока же мама посылала мне фотографии чудесной девочки.

В сентябре в школу приехала новая препода¬вательница биологии. Её звали Лена, и она только что окончила Воронежский пединститут и получила направление в нашу школу. Лена была довольно миловидна. А кто в молодости не миловиден? Лена носила косу, уложенную короной на голове. Естественно, я распушил хвост и пошел в атаку. Через неделю я уже влезал к ней через окно в комнатку, которую она снимала в частном доме. После двух или трех ночных встреч, которые для меня проходили весьма сумбурно, Лена поинтересовалась, когда же мы поженимся. К этому моменту я стал замечать, то, что не замечал в пылу ухаживания: и рыжий пушок на лице, и шепелявость, и неприятный запах изо рта. Я в ответ пробормотал что-то вроде «Мне еще рано жениться» и слинял. Наверное, это было не очень честно с моей стороны, но, ей богу, я не чувствовал угрызений совести.

Второй учебный год был немного легче так как я уже набрался опыта. В коллективе ко мне по-прежнему относились очень снисходительно и по доброму. Вероятно, моя молодая наивность напоминала этим людям, многие из которых прошли через войну, их собственное детство и молодость. Я много шутил, иногда хулиганил, и все сходило с рук. На одном педсовете я сидел между нашим физиком Константином Афанасьевичем Лебедевым и «немкой» Подкуй-Мухой. Как на грех в этот день выдали зарплату, и я заметил, что пачка купюр выглядывала из кармана моей соседки. Недолго думая я вытянул деньги из кармана кофточки и переложил их в пиджак Лебедева, предвкушая, как будет весело когда все обнаружится. Кончился педсовет, все разошлись, и я совсем забыл свою проказу. На следующий день разразился скандал. Уже на первом уроке был слышан крик Подкуй-Мухи «Зарплату украли!». Все собрались в учительской, и тут Константин Афанасьевич вытаскивает из кармана деньги и спрашивает «Это не ваши?». Что тут началось! Женщина кинулась на физика чутьли не обвиняя его в попытке воровства. После длительного разбирательства, которое не прояснило инцидент, все как-то вдруг стали смотреть на меня с большим подозрением. Общее мнение было: больше некому такую шкоду сотворить! Пришлось сознаться и получить моральную трепку.

Был еще смешной случай, который меня спас от строгого выговора. На майские праздники я уехал во Фрунзе и весело проводил время в молодежной компании. Не хотелось возвращаться домой и на работу. А тут одна знакомая девушка подсказала мне выход: она работала медсестрой в больнице и пообещала достать мне справку о болезни на те дни, которые я прогуляю. С этой справкой я и явился к директору школы 6 мая. Посмотрев документ, директор вызвал завуча и оба они долго смеялись, вертя справку в руках. Я ничего не понимал и стал возмущаться. В ответ меня спросили, чем же я болел? Я бодро отрапортовал, что у меня было ОРЗ. Мне сунули в нос мою бумажку, и только тут я обратил внимание на круглую печать: «Гинекологическое отделение родильного дома № 1». Директор и завуч замахали на меня руками, не переставая смеяться, и выгнали меня из кабинета. Комизм ситуации спас меня от крупных неприятностей.

С сентября 1950 года я стал посещать уроки литературы и математики в 10 классе в качестве ученика. В школе мне разрешили готовиться к сдаче экзаменов на аттестат зрелости. Литературу вела Мария Антоновна, которая пользовалась огромным уважением старшеклассников. Она не пересказывала то, что можно прочитать в книгах, а давала собственный анализ произведениям, сообщая малоизвестные подробности из жизни писателей. В каком-то смысле она походила на героя фильма «Доживем до понедельника», которого играл актер Тихонов. Она не любила «зубрил» и требовала осмысленного ответа. Кроме того, она приучала десятиклассников конспектировать. Я с удовольствием сидел на её уроках, чего нельзя было сказать о математике. С этим предметом у меня не сложились отношения, и по сей день слова «тангенс», «котангенс» и тому подобное мне ничего не говорят.

В этот сентябрь в школе появился второй преподаватель английского языка. Вызвано это было тем, что нагрузка у меня росла, и я уже не справлялся с количеством часов. Звали преподавателя Татьяна Прищепчик. Она была из первого выпуска английского факультета Киргизского университета. Внешне она напоминала мышь – небольшого роста с узеньким личиком и злыми глазками. Я её встретил очень доброжелательно, но имел неосторожность заговорить с ней по-английски. Она мне отвечала по-русски. Я, сдуру, возьми и брякни «Ты что, по-английски не можешь говорить, что ли»? Откуда мне было знать, что это было её самым больным местом. В то время мало, кто из вузовских преподавателей владел разговорным языком. А уж о студентах и говорить нечего. С этого момента моя коллега меня возненавидела и полностью перестала со мной общаться.

Посещая занятия в десятом классе, я обратил внимание на красивую девушку Зину Маркову. Как преподаватель я понимал, что ухаживать за ученицами смертельно опасно для карьеры. Но ведь на то и щука в пруду, чтобы карась не дремал. Действовал я очень осторожно, но увлекся очень сильно. Зина была опытной девушкой и держала меня на расстоянии. Её родители были совсем не в восторге от моих знаков внимания. Отец был политработником, полковником в отставке и моя биография ну никак не вписывалась в его планы на будущее дочери. Дело дошло до того, что Семен Маркович подговорил районного военкома, чтобы меня призвали в армию. Конечно, дальше Фрунзенского областного военкомата я не попал. Там, увидев мои документы, спросили «какой дурак вас направил?» и послали домой. Рассказывали, что наш местный военком долго орал на Зининого отца за то, что он его так подставил.

 

1951

Я, наконец, купил радиоприемник! Он назывался «Родина» и работал на двух батареях, каждая весом с десять килограмм. Я сидел у радио при керосиновой лампе до поздней ночи и слушал передачи на английском языке – Би-Би-Си, Голос Америки, Радио Хилверсум из Голландии и моё любимое коммерческое радио Цейлона, где было много музыки и новостей. Это была отдушина в той мрачной реальности, в которой мы все жили. Отдушина с привкусом ностальгии по детству, ибо музыка и песни, которые звучали по радио, были песнями моей еще не совсем завершенной юности. Я сам плохо сознавал, насколько тяжело мне было вживаться в реалии новой жизни. Спасала, видимо, молодость и врожденный оптимизм.

Наступило время экзаменов на аттестат зрелости. Я сдавал по категории экстерна и представал перед экзаменационной комиссией последним. Сочинение я написал не без поддержки Марии Антоновны, а по математике просто сдул шпаргалку. По остальным предметам я тоже пользовался поддержкой своих коллег. Правда, мне опять устроили выволочку когда выяснилось, что я заранее передал темы сочинений моей Зиночке, а через нее их получил весь класс. Но дело поспешно замяли. И вот последний день экзаменов. Мне предстояло сдавать биологию за седьмой класс (документа у меня не было), астрономию за девятый класс и английский. И все в один присест. С первыми двумя я кое-как справился и вздохнул, думая, что все кончилось и за английский я получу пятерку автоматически. Но не тут-то было. Татьяна Прищепчик демонстративно выложила билеты на стол и потребовала, чтобы я тянул и отвечал. Члены экзаменационной комиссии стали ее отговаривать, стыдить, но она уперлась и требовала экзамена. Всё это происходило при мне и мои нервы не выдержали – я в полный голос отматерил её по-английски, повернулся и ушел. Она ничего не поняла, но догадалась, что я её послал очень далеко.

На следующий день был педсовет по утверждению результатов экзаменов. Прищепчик заявила, что она мне ставит двойку по английскому и требует, чтобы мне поставили четверку по поведению. И то и другое автоматически лишали меня аттестата зрелости. В течение трёх часов педсовет уламывал эту стерву. В конце концов, она согласилась на уговоры, но поставила мне в аттестат тройку по предмету. Так эта тройка и красуется в моем аттестате как память о Татьяне Прищепчик. Но не напрасно говорят, что земля круглая и все возвращается на круги своя. Прошло около двадцати лет, и я уже работал переводчиком и корреспондентом английской редакции иностранного вещания Ташкентского радио. В один прекрасный день в редакции раздается звонок и женский голос просит разрешения придти по вопросу трудоустройства. Открывается дверь и входит… кто бы вы думали? Именно она: Татьяна Прищепчик, слегка постаревшая, но такая же мышеподобная. Мой стол был как раз напротив двери, и наши взгляды встретились как две рапиры. Узнавание было взаимным и моментальным. Замерев на секунду, и окинув взглядом комнату, Татьяна видимо решила, что я здесь главный. Её так и передернуло. Она молча повернулась и вышла, хлопнув дверью. Больше мы не встречались.

Вопрос о том, в какой институт подавать документы, не вставал. Раз преподаватель, то и идти надо в педагогический. Конечно, учиться придется заочно. Так я и послал документы и заявление в Ташкентский педагогический институт иностранных языков на английский факультет. Из-за какой-то волокиты я не получил вовремя вызова из института и мне предложили приехать на следующий год и сдавать одновременно вступительные экзамены и зачеты за первый курс. Ну, везет мне на такие экспромты!

Зина, тем временем, не прошла по конкурсу в медицинский институт. Тут, видимо, и я руку приложил. Мы вместе готовились к экзаменам по литературе у неё дома и, конечно, я пользовался каждым удобным моментом (особенно когда мы сидели в саду), чтобы обниматься и целоваться. Толку от таких занятий было мало. В результате Зине пришлось поступать в медицинское училище.

Начались мои поездки к Зине во Фрунзе, где она снимала комнату, и начались мои большие переживания. Она частенько исчезала где-то и с кем-то. Я часами бродил вокруг дома и стучал в окна, а она не открывала. Конечно, как кандидат в мужья, с её точки зрения я не годился: слишком молод, ни кола, ни двора, да и вел себя как молодой телок.

Меня и других преподавателей часто использовали для различных общественных мероприятий. Мы были и агитаторами на выборах, переписывали скот и земельные участки для налогообложения, и поднимали самодеятельность. Помню, составляя списки избирателей, мне пришлось зайти в глинобитный домик на окраине. Это был даже не дом, а землянка, наполовину врытая в землю. Внутри я обратил внимание на обилие книг на деревянных полках, что явно противоречило профессии хозяина: он числился конюхом в колхозе. Да и выглядел он странно – хоть и в старом ватнике, но носил старинное пенсне. Супруга этого старичка, при всей её неприглядной одежде, смотрелась как светская дама. Все оказалось банально просто: он был профессором философии из Ленинградского университета и сослан в этот богом забытый край. Все было понятно – повторение истории моего дяди Давида. Ещё одна жертва жестокого режима, ещё одна сломанная судьба на фоне бодрых песен типа:

 

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно ходит человек.

 

В другой раз мне поручили производить перепись крестьянских хозяйств – наличие скота, плодовых деревьев, домостроений. Чего только я не насмотрелся и не наслышался. В одном доме, при моем появлении, началась паника, и что-то пытались спрятать в сарайчике. Однако приглушенное хрюканье и визг выдавали наличие поросенка. Хозяйка плюхнулась на колени и слезно просила меня не записывать свинью, так как её тогда заставят сдать государству шкуру и часть мяса в виде налога, а у неё трое детишек. Что мне было делать? Пожалеть женщину или выполнять свой долг? Я махнул рукой и ушел, а женщина все причитала мне вслед. Было очень тяжело. А из радиорупоров неслись победные реляции о достижениях страны и возросшем благосостоянии людей.

В другом хозяйстве старик пытался объяснить мне, что в этом году деревья не плодоносят и не с чего и нечем платить налог. Я отвечал, что деревья-то не спрятать. Старый колхозник рассвирепел и схватил топор. Ну, думаю, сейчас он меня прикончит! Однако старик подбежал к яблоням и срубил их всех до одной. А теперь пиши, что в моем хозяйстве нет плодовых деревьев, заявил он. Это было страшно.

Трудно представить, как тогда выживали колхозники. Ведь им не платили за работу в колхозе. Им начисляли так называемые трудодни, а когда подбивали итоги года, то оказывалось что платить нечем – колхоз сдавал государству свою продукцию согласно плану, затем сдавал сверх плана, а потом и в счет повышенных обязательств. А вот пропаганда создавала видимость благополучия, да еще какими способами! Как-то к нам в район должна была приехать делегация венгерских крестьян кооператоров. Всё начальство было поставлено на уши. Было приказано убрать с улиц всех пьяных, побелить избы вдоль главной дороги, пригнать детей с цветами, чтобы приветствовали гостей. За час до приезда венгров к сельскому кооперативному магазину подкатил грузовик, и оттуда начали сгружать невиданные для села товары: импортные костюмы, кофточки, отрезы, обувь, радиоприемники и тому подобное. Новость быстро разнеслась по селу и к приезду гостей у магазина уже шумела толпа. Два милиционера едва сдерживали людей, желающих проникнуть в помещение. Наконец к магазину подошли члены венгерской делегации. Вместе с ними к прилавкам прорвались десяток наших, а остальных отогнали подальше. Венграм демонстрировали высокий уровень жизни советских колхозников, которые тут же хватали все, что можно было с полок. Но на выходе их уже поджидали крепенькие «мальчики» в штатском, которые отводили «счастливцев» за магазин, где один из продавцов принимал покупку и возвращал огорченным покупателям деньги. Товар шел обратно в магазин, а как только венгры уехали, магазин закрыли, товары опять загрузили в грузовик и он покатил в следующее село для дальнейшей демонстрации победы колхозного строя.

 

1952

Во всех газетах и по радио только и речи о кремлевских врачах-вредителях. Фамилии все еврейские – отсюда в народе лозунг «бей жидов, спасай Россию». Отец Зины, Семён Маркович Марков, всю войну прошел, орденов полная грудь, но вот беда – еврей! На улице бабы плюют в его сторону, а мужики матерят. Слег Семён Маркович с инфарктом. А в школе общее собрание для осуждения врачей-отравителей. Все выступают с жаром. А вы, товарищ Штифельман, что скажете? Говорю так: «Если они сделали то, в чем их обвиняют, то достойны осуждения». Помолчали все, переваривали услышанное. Не очень понравилось, но вроде все правильно. На том и отстали от меня.

Пришел вызов на летнюю сессию из института, и я лечу в Ташкент на самолете. Тогда летали Ил-12 в грузопассажирском варианте, а аэропорт во Фрунзе не имел бетонной посадочной полосы. Было просто травяное поле и когда наш самолет сел, то правым колесом въехал в выбоину в грунте. К счастью скорость была погашена, но тем не менее самолет резко развернуло и многие пассажиры повылетали со своих скамеек (кресел тогда не было).

Поселили первокурсников в летнем общежитии, где половина коек стояли под открытым небом. Во дворе были туалетные и душевые: мужские и женские разделенные тонкой фанерой. В первый же вечер в мужском отделении молодые ребята стояли, прильнув глазами к дырчатой фанере. Девчонки им жестоко отомстили и плеснули горячей водой по глазам. Крику было много и полку вуайеристов сразу поубавилось.

Вступительные экзамены я сдал за один день. По английскому языку меня вообще не спрашивали, сразу поставили пять, как только посмотрели в мою анкету. Оказалось, я наводил страх на преподавателей своими анкетными данными. Как же: окончил английский колледж, говорит свободно по-английски, мать за границей.

В институте я познакомился и сблизился с Владимиром Матвеевичем Рохинсоном и Алексеем Карповичем Дидыком. Рохинсону было за 60. Он был невысокого роста, совершенно лысый, с маленькими поросячьими глазками и кустистыми бровями и с удивительной жаждой жизни и оптимизмом. Владимир Матвеевич преподавал латинский язык в Андижанском медучилище, владел также французским и немецким языками. На склоне лет он захотел овладеть и английским. При всем при этом он оказался довольно скрытым человеком. Только к концу института я узнал историю его жизни. Он закончил артиллерийскую академию, участвовал в первой мировой войне, в гражданской войне и, в дальнейшем, был заместителем начальника института хим. защиты Красной Армии. По нынешним понятиям это должность генеральская. В 1937 году он был в инспекционной поездке по Средней Азии, что и спасло его от волны расстрелов в центре. Кстати, в 1956 году, после разоблачения культа личности Сталина, Владимир Матвеевич был полностью реабилитирован, восстановлен в звании полковника с соответствующей пенсией и ему вернули квартиру в Москве. Когда я его поздравил с этим событием, он посмотрел на меня грустно и произнес: «Если бы еще двадцать лет жизни вернули». Тем не менее, он был великим юмористом и, вместе с тем, имел огромную эрудицию. Кстати, перед поступлением в ИнЯз он закончил философский факультет университета Марксизма-Ленинизма. Таким образом, он всем нам в группе помогал сдавать зачеты по латыни, истории и основам научного коммунизма.

Алексей Карпович Дидык тоже имел не совсем обычную биографию. Это был высокий и очень худой человек, которому было под пятьдесят. Он жил в эмиграции в Харбине, вернулся в СССР в конце тридцатых и сумел как-то избежать грустной судьбы «возвращенцев». Правда, он намекал, что сотрудничал с органами НКВД и был кем-то вроде курьера. Во время войны служил в танковых частях. Карпыч, как я его называл, не был многословен. Я знал, что он жил в Фергане, имел трех дочерей, которых он называл одним словом «ЛюЛаЛи», т.е. Людмила, Лариса и Лиза. Карпыч преподавал английский язык в средней школе….

Вот уже более 20 лет Карпыч живёт в Волгодонске Ростовской области вместе с младшей дочерью Лизой. Ему 96 и уже есть и внуки и правнуки. Осенью 2010 я приехал в Волгодонск, чтобы повидаться с институтским товарищем. Карпыч лежит, парализован и говорит с трудом. Первое, что он мне сказал было: «Я устал и не хочу жить». Как мог, пытался его поддержать, но чувствую, что если и я окажусь в таком состоянии, то вряд ли захочу жить. Как это ни грустно, но 8 марта мне позвонила внучка Карпыча и сообщила, что дедушка умер. Его похоронили на аллее славы в Волгодонске.

Итак, все годы учебы наша троица держалась вместе, когда мы съезжались на летнюю и зимнюю сессии. Я был, естественно, самым молодым и ненадежным членом группы и два моих старших товарища присматривали за мной, чтобы не очень баловал.

Софа Дислер теперь жила во Фрунзе и её отец, Исай Вениаминович, заведовал уже не аптекой, а возглавлял городское аптекоуправление. Я часто бывал у них в пятикомнатной квартире, обставленной шикарной мебелью. Дислеры жили до войны в Виннице на Украине и эвакуировались в Киргизию, где и остались. Бывал я и у Димы, которому Наташа родила дочь. Он работал закройщиком на обувной фабрике, но не оставлял надежды учиться в институте.

1953

Март месяц и смерть Сталина. Оглядываясь с позиции сегодняшнего дня трудно объяснить то горе, которое охватило всю страну. Люди рыдали дома и на улице, и, казалось, пришел конец всему. В школе занятия не проводились. Плакали все – и те, кто искренне верил, что Сталин отец народа и благодетель, и те, кто пострадал от диктатора. Это была массовая истерия. В день похорон шла трансляция из Москвы по всем радиостанциям. В центре села висел рупор, под ним стояла огромная толпа, а в середине ее стоял на коленях инвалид с орденами и медалями на пиджаке. Кто бы мог тогда подумать, что не пройдет и три года и имя кровавого диктатора будет предано анафеме. Sic transit gloria mundi! «Так проходит мирская слава», говорили римляне.

 

* * *

Крошка из Шанхая 

Часть первая

Часть вторая

Часть третья