Автобиографический рассказ Эдуарда Успенского, ранее нигде не печатавшийся!
Моя сознательная жизнь, насколько я помню, началась где-то в 47 году, когда я попал в интернат для детей с ослабленным здоровьем. Целый год я провёл за городом в лесах и, вот с этого начинаются мои детские воспоминания.
Остальное всё идёт какими-то отрывками, пунктирами, какие-то эшелоны, кипятки, интернаты. Москва послевоенная с плавившимся асфальтом, с огромным количеством котлованов недостроенных домов. Эти котлованы были залиты водой и в них водились лягушки.
Потом помню еще как сносили два кладбища, чтобы строить на Кутузовском проспекте «цековские дома», дома для ЦК ВКП (б). Причём за русскими могилами не приехал никто, а за еврейскими, на мое удивление, приехало много людей.
Помню, что это был прекрасный интернат в старом помещичьем барском доме. Две огромных медных собаки стояли у входа. А по лесам и вокруг бегали потомки настоящих барских гончих собак. Я всем им с удовольствием носил всякую еду. Кричал там каким-то особенным охотничьим криком, как охотники кричат. И собаки ко мне сбегались.
И вот тогда, я помню, в этом интернате, я объявил голодовку. Чем они там меня обидели учителя, вот не знаю! И вообще, откуда я мог знать, что люди объявляют голодовки (потому что это был 47-ой год и я в четвёртом классе я учился) откуда?
Но, чувствуя какую-то социальную несправедливость, взял и просто поставил их перед фактом.
Голодал я недолго. Полдня. Для меня сохранили на столе завтрак, обед и даже полдник, и я всё это потом всё сразу и съел, когда мои социальные и психические силы были сломлены.
И дальше я уже что-то стал помнить. Мать моя вышла замуж второй раз, потому что отец умер как раз в этом 47-ом году.
Он был работником ЦК КПСС, и мы жили в «цековском» доме. У нас была своя квартира, хотя она была битком набита народом, но была своя. А рядом стояли бараки, в которых жили, так называемые, бараковцы. Мы их не любили и, вообще, их за людей не считали, они были для нас вроде как клопы какие-то – в одной комнате по десять человек. (Татары, в основном, которые приезжали на строительство Москвы и оказались в этих комнатах на много, много лет).
Мы с ними воевали. Они нас ненавидели за богатство, а мы их за нищету. Хотя я по нищете был ближе к ним, чем к своим «цековским».
У меня было два брата, потом мать вышла замуж и у отчима был свой сын. С нами жила еще моя бабушка.
То есть была нормальная типичная советская ситуация – в одной комнате 4 человека. Плечом к плечу, мы жили не очень дружным коллективом в своей квартире как в коммуналке.
Но в основном все было нормально. Я нормально учился, то есть плохо. Всюду лазил, дрался.
Я был очень маленьким, и было очень обидно, что постепенно мои друзья вырастали и начинали вспоминать нанесенные им обиды, а я оставался таким же маленьким.
До сих пор не могу их догнать, хотя некоторые уже поумирали.
Потом было одно очень интересное событие. Была одна церковь на Кутузовском проспекте, наверху там лежали архивы церковные. И можно было взять свидетельство о смерти мещанина N, (чернила выцветали, а сама бумага еще имела ещё товарный вид), и вписать туда фамилию любимого учителя.
Мы полезли добывать эти свидетельства. Я свалился внутрь церкви. Сломал ногу.
А в церкви хранились вещи местного «цековского» завхоза. Он попытался списать на меня кражу нескольких тонн цемента, полгектара шифера, фартуки и т.д.
Сначала меня отвели в милицию, потом отвезли в больницу.
В больнице я ужасно боялся, что я отстану от своих сверстников. Попросил мне принести учебники и стал их читать. К своему удивлению, я за неделю прочитал все учебники. Они оказались такие примитивные.
Когда я пришёл в школу, я стал лучшим учеником по математике. Начиная с седьмого класса на всяких олимпиадах, где я участвовал, я получал грамоты.
Класс у нас был шикарный, прекрасный класс. Все были мальчики, у нас было отдельное обучение. (В нашей школе уже объединили классы, объединили восьмые, девятые, седьмые, а я оказался в десятом.)
Поэтому понятия «девочка», «танцы» для меня долго оставались чем-то непостижимым. Танцевать я начал лет в пятьдесят. До сих пор не очень понимаю к чему нужно это занятие.
Потом я сдавал экзамены в ФИЗТЕХ – Московский Инженерно Физический Институт, сдал на все четвёрки. Но меня не приняли. Хотя там проходили со всеми тройками, полутройками. Наверное, это из-за привода в милицию.
Поэтому я пошёл в Московский Авиационный институт (он был не столь засекречен), поступил и нормально учился, как все люди.
У нас в институте учились китайские студенты. Все они учились на отлично и целыми днями учились, учились и учились, чем меня приводили в ужас. Я так упорно заниматься не умел.
До сих пор я дружу с некоторыми из них, и недавно одного моего друга Чень Юнлуна даже обыграл в пинг-понг, когда он был в Москве. А это очень трудно, потому что худший игрок из китайских студентов запросто обыгрывал лучшего игрока из русских студентов.
В институте я стал заниматься студенческим театром. Именно это, скорее всего, и толкнуло меня на занятие литературой.
Я могу сразу сказать, что у меня с матерью отношения были не самые тёплые. Бабушка у меня была потрясающая, из купеческой семьи. Язык чистейший, знала много чего и рассказывала много нам, когда мы забирались рядом с ней на диван, про старину, про то, как жили.
До сих пор помню, как она рассказывала, как кто-то у них там в семье в «старину» нашёл кошелёк. Она сказала: «За это будет расплата». И точно сын Коля, занемог.
Рассказывала, как на станциях, оказывается, иногда оказывался багаж, который приходил к кому-то, и не было хозяина. Тогда вещи распродавались с аукциона. И можно было купить какой-нибудь чемоданчик, за пятьдесят рублей, а в чемоданчики – галоши дранные. Для народа же это было безумно интересно.
Много таких вещей рассказывала.
Ещё как на тройках гоняли, из саней девчонок вытаскивали в сани.
Как крестились, как женились.
Книгу она мне передала по наследству — «Молитвослов», где в начале записано кто, когда рождался в нашей семье, а в конце книги – кто когда умирал в семье.
Очень дешёвые в старину были цены, за копейку можно было купить молока очень много. Муж моей бабушки был из мастеровых людей, работал на железной дороге и, он имел часы. Это считалось очень большим достижением.
Бабушка рассказывала, как однажды её мужа (моего дедушку) чуть было не расстреляли большевики. Прибежали: «Тут ваш Успенский?» «Да, здесь Успенский». Михаил его звали. Казаки хотели его расстрелять. Но оказалось, что это не тот Успенский, а тот Успенский, большевик, то ли коммунист, жил на другом конце города. Наверное, он часов не имел.
Рассказывала бабушка, что когда была революция, (а Елец – это город крупчатников, город зерна, муки) большевики – двое каких-то рабочих – с винтовками, водили по городу бывшего владельца мучных элеваторов, булочника. Он говорил: «Отпустите меня. Я два года бесплатно весь Елец буду кормить хлебом!» Расстреляли!
Бабушка имела правильные понятия о прошлом времени.
И помню, как мы жили в «цековском» доме, отец что-то такое рассказывал, и сам осторожно говорил, что здесь стены слушают. Я думал: «Ничего себе, как это может быть: стены слушают? Как в старинном замке есть подслушивательные ходы?»
Вообще помню, как все родители приходили очень поздно домой, потому что пока Сталин не спит, вся страна не спит. Уходили они часов в десять, возвращались около двенадцати ночи, а то и позже.
У нас ещё были собаки, породистые собаки. Мой отец в ЦК заведовал отделом охоты и собаководства. Он добился того, чтобы в войну породистым собакам давали паёк. И ему удалось сохранить поголовье русских гончих, борзых и других собак. У нас была лайка породистая. Нам тоже приносили паек, и мы ели эту кашу.
Отец был болен чахоткой, и все деньги уходили на рынок, чтобы купить мёду и сала для лечения чахотки. К моим десяти годам он умер.
Как я уже говорил, с матерью у нас отношения не сложились. Когда мы со сводным братом сдавали экзамены в институт, мать и отчим собрались и уехали на юг.
Мы остались при каких-то определённых деньгах мизерных. То ли это было 30, то ли 300 рублей. Я за первые 70 рублей купил белку, потом клетку и прочее.
Через наделю у меня уже ничего не оставалось. Но тут один мой школьный товарищ предложил мне сдавать экзамены и за него. Обещал платить. Пятёрка — 5 рублей, четвёрка — 4 рубля.
Сдавал я экзамены в какой-то институт строительно-холодильный…
Получил пятёрку и четверку. Пять рублей мне он отдал, четыре так и зажухал. Не скажешь же: «Папа, дай четыре рубля – Успенский за меня экзамен сдал». Надо бы с этого Юрочки содрать деньги, да он умер мой близкий товарищ два года назад.
Через год сдавал математику за приятеля Славу Качалова, чтоб ему провалиться, если он сейчас жив. Потому что нас арестовали и под пистолетом водили в секретном институте МИФИ.
В МАИ меня затянула самодеятельность художественная, я много работал в театре.
Социальный протест у меня бушевал всегда. Помню, как комсомольский начальник пришел в группу и говорит:
– Уважаемые друзья!
Он был весь такой радостный комсомольский работничек. они все были такие аккуратненькие, симпатичненькие, улыбающиеся.
– Есть решение, что все комсомольцы, как один, добровольно едут на целину.
Я начал спрашивать, как один или добровольно?
– Какая разница, конечно, как один, добровольно.
– Нет, или как один, или добровольно!
Как один добровольно, добровольно как один. Так мы талдычили туда-сюда минут сорок.
Наконец я заявил, если есть решение собрания комсомольской организации, или комсомола МАИ всем ехать на целину, я, как комсомолец, подчиняюсь. Если такого решения нет, фиг вам, не поеду.
Вся моя группа, весь второй курс с удовольствием уехали на целину, мило гуляли, строили какие-то сараи, все прилично заработали. Примерно по четыре стипендии за месяц они зарабатывали. Приехали ребята, оделись, костюмы купили. А я сначала на стройке в городе подоконники носил по этажам. Далее меня с какими-то симулянтами заболевшими, запихнули в колхоз.
Месяца полтора шёл дождь, грязь, слякоть, сапоги отдираешь от земли руками. Картошку каждую кладёшь в мешок, а с ней ещё килограмм грязи. В общем, радостно провёл я эту осень.
Дальше пошёл работать на Первый Московский приборный завод. Сначала работал в цехе инженером, потом меня перевели в лабораторию. Там я был инженером только средней толковости, наверное, на троечку с минусом или на четвёрочку с минусом.
Я всё-таки хорошо стал разбираться, и постепенно стал выполнять работу ведущего инженера. А платили мне как простому инженеру. Это меня возмущало, я качал права. Ходил по лаборатории, пел песни своему начальнику: «Лев Борисович, посочувствуйте! Эдуард попадает в беду, дайте мне оклад! Тыща сто рублей, тыщу двести имею в виду.» Как видите, эта песенка Горина уже тогда была в ходу.
Но мне никак не хотели давать. А я имел право получать тысячу шестьсот. Поэтому рано или поздно я ушёл с завода в знак протеста.
Хотел найти себе другое место. Оно не находилось, а к этому времени я стал немного зарабатывать эстрадными текстами.
Мы с Феликсом Камовым писали эстрадные номера, фельетоны эстрадные, программы. И постепенно я стал нормально получать.
Когда я еще был на заводе, приходили люди, которые вчера были на концерте, и читали мои строчки. Мне так и хотелось сказать: «Это мои!», тем более, что читали их неверно, но я удерживался.
Да, довольно глупыми были стишки, и никому в голову не могло прийти, что это я.
Прошёл год или полгода, как я ушёл с завода, меня пригласили выступать на Старый Новый Год, на Шаболовку, в прямое телевидение. Я прочитал рассказ и потряс весь свой завод. Как же так, только что был инженер в халате, бегал по заводу. А тут читает какие-то рассказы. Многие поверить не могли.
Мне звонит инженер Жуков из заводской самодеятельности, он же – начальник отдела по смазке. Он говорит: «Эдуард Николаевич, можно задать вопрос?» Я говорю: «Задавай, пожалуйста!» «А где вы вчера были?» «Я был дома, читал книжку». «Да, скажите об этом, пожалуйста, Протопопову!» Протопопов: «Эдуард Николаевич, где вы вчера были?» «Борис Иваныч, я вчера вечером выступал по телевидению» «Скажите об этом Жукову».
Бывало, работали в ванной, у Феликса, помню, там ещё рыба плавала. У него соседка по квартире купила рыбу, карпа, а зарезать не смогла. Поэтому эта рыба в ней несколько лет жила. И если кто-то хотел принять ванну, то рыбу надо было убрать, посадить в металлическое корыто. И так вот мы в этой ванной сидели, работали.
Иногда работали у меня в комнате. Но это редко, дом набит битком. Помню, ходили работать вдоль гостиницы Украина. Идём, метель, а мы сочиняем.
Постепенно стал писать для детей всякие вещи. Я почему-то знал, что рано или поздно начну писать для детей. И всё больше и больше писал. Мне всё время говорили, что это считалки, что это не серьёзно, что это барахло.
Потом однажды вышел на Бориса Заходера через Киру Смирнову. Она была – эстрадная певица, мы с ней часто выступали на концертах. И на концертах у меня был высочайшей авторитет. И когда он посмотрел мои стихи, он сказал, что что-то во мне есть. Читал он с дикой скоростью. Я ему дал десять лучших стихотворений. В течение минуты он сказал: «Ещё!». Я ему дал ещё десять. Он сказал ещё. Я ему дал ещё пять, совсем плохих, он сказал ещё. Я говорю: «Больше нет!» Он сказал: «У вас есть задатки, через годик приходите».
Через полгода я пришёл уже с книжкой, которую хотели выпускать в издательстве «Детская литература», тощенькая такая книжечка. Ну, никак не хотели её выпускать. И тогда он взялся быть редактором. При его имени она проскочила. Так пошло, поехало.
А потом Чебурашка, Простоквашино и прочие детские радости. Пишу я быстро, легко. Но мне всё время казалось, что медленно, что я не настоящий, что я старатель, а не творец. Вот появится какой-нибудь мальчик и он покажет. Например, бывали случаи, что я стихотворение месяц писал. Месяц я писал «Академика Иванова», а мальчик за день напишет. Не появилось такого мальчика.
Ругали за мои стихи, это настолько выглядит сейчас нелепо, что людям сегодняшним непонятно, как это можно не пропускать Чебурашку, как это можно дом, который мы строили, назвать «Домом бракосочетания», домом сводничания.
Но однажды меня на целый год запретили во всех печатных изданиях, потому что, кажется секретарь ЦК Тяжельников прочитал мои стихи, которые назывались «Город бегемотов» и там есть такие строчки: «В чёрных машинах, в огромные здания мчат бегемоты на заседания».
Ну а дальше больше, постепенно выходили книжки, мультфильмы. Они дали популярность. Телевидение, радио давали работу, всегда любил журналистов. Всегда любому журналисту, даже в самой провинциальной захолустной деревне, или посёлке захолустном всегда объяснял, говорил, проповедовал.
Всем своим ученикам говорил: «Ребята, когда вы выступаете на концерте, вас слышат тысяча человек, или двести человек, по самому плохому радио вас слышат тысячи, самое плохое телевидение – это десятки, сотни тысяч, ну а если это телевидение центральное, если это НТВ, то вас слушают миллионы».
Вот и вся моя биография, вторую часть я думаю, мы запишем года через два, когда меня выберут в Госдуму или я стану президентом, потом, потом, потом…
Отрывки из моей биографии записала рывками (отрывками) Элеонора Филина.
© 2001, Э. Успенский, автор.
© 2001, РКШ, оформление. Публикация согласована с автором.
