Следующий материал «Смятение расцвета. Еще раз о Чураевке» напрямую связан с предыдущими. Л. Черникова выступает в качестве публикатора статьи Ю. Крузенштерн-Петерец «Чураевский питомник. О дальневосточных поэтах». Эта статья, впервые опубликованная в ежемесячном литературно-политическом журнале «Возрождение» (La Renaissance) в 1968 г., дается нами с обширными примечаниями. Статья подготовлена к публикации в рамках работы Секции изучения истории русской эмиграции в Китае при «Русском Клубе в Шанхае».
Мы горячо благодарим Ирину Ивановну Котякову1 за любезно предоставленный материал о чураевцах. В августе 2003 года в Москве в доме И. И. Котяковой незатейливо шел разговор о китайской эмиграции, лундстремовцах, Лариссе Андерсен. Тогда же Ирина Ивановна передала нам копию статьи Ю. Крузенштерн-Петерец. Прочитав это замечательное эссе, мы взяли на себя смелость дополнить материал Крузенштерн-Петерец новыми данными. Публикуя это эссе, у нас есть надежда, что это даст возможность по-новому взглянуть на судьбы чураевцев и всех китайских беженцев.
Л. Черникова
Чураевский питомник
(О дальневосточных поэтах)
Отлетевшие отзвуки песен
Опустились в болотную плесень,
И никто не услышит твой голос
в ночи —
Кричи, не кричи.
Мария Визи
Беженская волна выбросила в Харбин много артистов, художников, поэтов. Так, около 1919 года, возникла студия «Кольцо». Кумиром харбинской молодежи был тогда Сергей Алымов. Она с ума сходила от его «Киоска нежности»:
Ты пришла, наконец, ты пришла,
Дорогую сняла свою шляпу,
И, смеясь, сенбернара взяла
За большую мохнатую лапу.
Уронила на скрипку манто,
Протянула капризно уста мне,
И поблекшей гравюре Ватто
Улыбнулись колец твоих камни.
Спустя несколько лет эти же бывшие поклонники Алымова возмущались: — Сколько народу отравил своей парфюмерией!
Приводили в пример барышню, считавшую себя его ученицей:
Атташе посольства с дамой полусвета,
С дамой полусвета, в бархатном манто…
И тут Алымова защищали его постаревшие сверстники: — Ну, это растяжимо. У одних такое стремление к «нарядности», как у вашей барышни, — от природной пустоты, а у других — от опустошенности. Как бред тифозного в грязном окопе, как протест против отнятого…
Алымов прожил в Харбине лет семь. Ему не везло. Стихи не кормили, пришлось пойти работать в газету репортером. Стал пьянствовать, буянить. На балу в «Модерне» разбил кому-то физиономию. Иногда допивался до того, что знакомые отшатывались от него на улице. В последний раз я видела Алымова в 1926 году, в кабаре «Фантазия». Он явился туда грязным, небритым, в опорках на босу ногу, в пальто, под которым, вероятно, ничего не было. Присел на перила одной из лож и, болтая голыми ногами, заговорил со знаменитой тогда в городе красавицей. Красавица, вся в золотых кружевах, — смутилась, муж ее вызвал метрдотеля. Публика заволновалась — будет скандал! Но скандала не было. Метрдотель прибежал, пошептал что-то на ухо Алымову: тот встал, грустно обвел всех своими чудесными глазами: — Разве я кого-нибудь обижаю… — и тихо вышел, придерживая у горла воротник пальто.
Вскоре после этого Алымов уехал в СССР.2
* * *
В том же «Кольце» (студия) болтался и поэт-футурист Камышнюк. Кто-то из местных меценатов (опубликовал) субсидировал издание его толстенного сборника стихов. Потряхивая длинными волосами, аккуратненький с пышным голубым бантом на шее, Камышнюк степенной походкой обходил харбинские квартиры, предлагая свою книжицу. Некоторые покупали, чтоб потом со смехом повторять:
«Я — скелет.
Ты — синий труп.
А впереди — корова».
Шутники уверяли, что это — семейный портрет. Скелет — сам автор, корова — жена, синий труп — дама сердца. Фанатически влюбленная в стихи Камышнюка и считавшая его гением. Она действительно смахивала на синий труп. Но сам Камышнюк скелета никак не напоминал, наоборот он давно отращивал брюшко. Потом все его семейство исчезло из Харбина, ушло в область анекдота.3
* * *
«Кольцо» просуществовало недолго, быстро распалось. И один кусок его вскочил в «Окно», первый в Харбине ежемесячный журнал. Формат его был как у «Столицы» и «Усадьбы», толщина «Русского богатства», но интересного только и было, что обложка художника Лущина Г. «Окно» захлопнулось чуть ли не после первого же номера…
* * *
В предисловии к сборнику «Муза диаспоры» Юрий Терапиано указывает на отрыв русских дальневосточников от литературной жизни Запада, отмечая при этом, что на Дальнем Востоке было много талантливых людей. А еще раньше, в 1954 году, Юрий Иваск при составлении подобного же сборника писал: «Данные о дальневосточных поэтах отсутствуют».
Данные эти не могли не отсутствовать. Молодежь, начавшая писать в конце 20-х годов, была слишком застенчива. Некоторые изредка посылали свои пробы пера в «Числа». Но это были отдельные вылазки. Вообще же, как правило, эти юные аспиранты просто не чувствовали себя достаточно сильными, чтобы выступить перед Парижем «развернутым фронтом». А когда после десятка лет работы какая-то ниточка связи была перекинута, началась война. Потом еще события. И еще, и еще. Ряд смертей, распыление по всему свету: короче говоря, бесславная гибель поколения, которое В. С. Варшавский назвал «незамеченным»…
В 1929 году Харбин уже мог возлагать некоторые надежды на свое литературное объединение — «Молодую Чураевку», названную так в честь тогдашнего кумира сибиряков Гребенщикова. Объединение это было совсем молодо. За 12 лет до этого литературное поле Харбина представляло собой, если не считать газет, пустыню. Пустыня была разбужена женщиной. Александра Петровна Нилус. Впоследствии она подписывалась своим девичьим именем: Александра Паркау. У поэтессы не было большой школы, и ни к каким литературным направлениям, когда они стали возникать в Харбине, она не примкнула. Писала, как дышала, и всегда была искренней:
Мы платим за праздную роскошь обедов,
За чванство отцов, за жестокости дедов,
За гордость гербов золоченых…
В Шанхае в сороковых годах у нее одно время собирался «Понедельник», причем господа литераторы часто даже не обращали на нее внимания… В 1953 году она уехала в СССР.4
* * *
Собираться регулярно, беседовать, спорить, пытаться создать свое собственное дальневосточное движение Харбин начал в 1926 году, с момента возникновения «Молодой Чураевки». Инициатором «Чураевки» был молодой казачий офицер Алексей Алексеевич Грызов, писавший под псевдонимом Ачаир (Ачаир — сибирская станица, где он родился). Он был очень музыкален, и сам подбирал к своим стихам музыку. Поэму «Казаки» он читал, аккомпанируя себе на рояле, легким, задорным стаккато:
Стукаток стукаток
Топоток топоток…
На Восток…
Всеволод Иванов, редактор газеты Гуньбао, сам считавший себя поэтом, брюзжал:
— Язык дан человеку, чтоб выражать мысли, а не лязг копыт.
Старшее поколение не признавало права младшего на самостоятельность, младшее бунтовало. Разрыв был явен, а несколько лет спустя такой же разрыв произошел между Ачаиром и его питомцами. Но в то время молодежь любила Ачаира. Почти все поэты Харбина, а затем — Шанхая (даже те, которые от него потом оттолкнулись), — Георгий Гранин, Сергей Сергин, Николай Щеголев, Валерий Перелешин, Николай Петерец, Владимир Померанцев, Ларисса Андерсен, Лидия Хиндрова, — вышли из Ачаировского питомника.
В 1945 г. Ачаир был в числе 15 000, увезенных их Харбина в СССР. В начале шестидесятых годов заграницей были получены вести о его кончине.
Россия была основной темой Ачаира. Она пела в его стихах тоской, неизживаемой болью и в то же время непоколебимой верой в нашу русскую миссию. Он писал:
Не смела нас чужбина, не выгнула,
Хоть пригнула до самой земли,
А за то, что нас родина выгнала —
Мы по свету ее разнесли.
Хрупкий, несмотря на свой высокий рост, белокурый и голубоглазый, типичный северянин, Ачаир мало напоминал сибирского казака. Застенчив он был, как девушка, на эстраде Чураевки выступал не так часто, вероятно, из деликатности, чтобы не получалось, что «хозяину» аплодируют в силу его хозяйского положения.5
Гордостью Чураевки была тогда Ларисса Андерсен. В первый раз я слышала ее, когда она читала свои «Яблони».
Лучшие песни мои не спеты,
Лучшие песни мои со мной.
Может быть, тихой ночью это
Бродит и плачет во мне весной.
Месяц застыл, навостривши уши,
Слушает сонную тишь Земли…
Если бы кто-нибудь мог подслушать
Боль безысходных моих мотив.
Сладким, безумным, предсмертным ядом
Яблони майскую ночь поят…
Знаю я, всем нам, цветущим, надо
Прятать в груди этот страшный яд.
Ларисе было в то время лет пятнадцать. Темные кудри вокруг бледного личика, синие глаза и белое воздушное платье — более воздушной, «яблоневой» девушки я никогда не видела.
Приблизительно одних лет с Ларисой была грузинка Лидия Хаиндрова. У той стихи были слабые, наивные, но именно наивностью они и подкупали. Воспитанная на романах Чарской, Лида навсегда оставалась девочкой из Джаваховского гнезда. Во время репатриации 1947 года Л. Хаиндрова уехала в СССР.6
В числе первых питомцев Чураевки был Николай Щеголев. Помню — тогда еще стройный, шестнадцатилетний читает он, слегка картавя, свои стихи на смерть Маяковского:
Маяковский, неправда, не ты
. . . . . . . .
Нам бормочешь из темноты:
— Я не первый и не последний.
— Ужасно люблю этого мальчишку, — говорил о нем Ачаир. — Посмотрите, лоб-то, лоб какой крутой. Ох, натворит бед.
Крутолобый мальчишка натворил бед самому себе. Он учился в консерватории по классу рояля. В мир музыки врывался так же напористо, как в мир поэзии. Окончив курс, обиделся сам на себя за то, что не вышел первым. Музыку забросил. Уехал в Шанхай, стал работать в газетах для заработка, но поэзия его еще удерживала. Вернее, она была отдушиной для боли, которая томила его, как и многих его талантливых сверстников. Он так применялся к жизни, так старался ломать себя, что эта боль была в нем, может быть, единственно подлинным. Он умел сказать о ней совсем просто:
…ласточки вьются,
крылами звеня,
а люди смеются
и дразнят меня.
Щеголев уехал в СССР, и там занялся публицистикой, но публицистом не стал. Оттуда писали, что он взялся за преподавание английского языка.7
В те «чураевские годы» в Харбине существовал журнал «Рубеж» — молодым поэтам было, где печататься. Из Франции доносился до нас грустный голосок тяжело больной Эммы Трахтенберг:
Пойте, пойте, мистрали,
О зимнем студеном дне,
О нашей снежной земле,
О радости и печали.
Пойте, пойте, мистрали,
Что счастье придет едва ли,
Из тайной, сладостной дали,
Из дали, которой нет.8
Стороной, мимо Чураевки, прошла Мария Визи, американка по отцу и русская — по матери. С чураевцами у нее было личное знакомство, со многими из них она училась. Семья Муси была известной в городе. Отец ее был редактором-издателем единственной в городе американской газеты, которого знали все. Муся легко могла бы поднять вокруг себя шумиху, но она не стремилась ни печататься, ни выступать, и лишь немногим было дано оценить ее чистую лирику. Наконец, ее уговорили выпустить книжечку стихов. Книжка вышла в Харбине, и быстро была раскуплена. Вторую поэтесса издала уже в Шанхае, и теперь это тоже библиографическая редкость. Потом — долгое молчанье, и лишь в 1966 году стихи Марии Визи появляются в сборнике «Содружество».9
Иногда вечера «Чураевки» посещала известная тогда на Дальнем Востоке поэтесса Марианна Колосова. Только она и Арсений Несмелов «кормились» в Харбине стихами. Колосова, впрочем, кормилась ими впроголодь. Сотрудничала она в газетах, но главным образом в журнале «Рубеж», куда приносила пачки стихотворений под разными псевдонимами — Елена Инсарова, кажется, Юрт и другими. Журнал платил по 4 коп. за строчку — сколько надо было принести.
Стихи Инсаровой нравились, главным образом, дамам. Чего только не было в этих стихах — и эротика, и чертовщина, — то, что дразнило и воспаляло воображение:
Знаю я, что потом,
Наклонившись, сорвет одеяло,
Чтоб под пламенным ртом,
Проклинала, рвалась и рыдала…
Иногда, впрочем, поэтесса разговаривала с дьяволом «запанибрата»:
Милостивый государь,
Извольте вытирать ноги,
Здесь не кабак.10
Чураевцы, в большинстве еще почти дети, держались от Колосовой в стороне. Колосова выпестовала, и то лишь отчасти, одну только Ольгу Скопиченко, к которой были обращены ее грустные стихи:
Надоели игла и утюг?
Стала каторгой дымная кухня?
Понимаю, мой маленький друг…
Сама Скопиченко тоже держалась особняком.11 С чураевцами ей было не по дороге, у них были свои учителя: Ачаир, Арсений Несмелов, Леонид Ещин…
Ещин скоро расстался со своей «белой музой». Его грызла тоска по России. Он начал работать в советской газете, там он не очень прижился, ушел, с горя стал пить «горькую». Огромный, никогда почти небритый, неряшливый, Ещин подкупал своим детским незлобием, и его любили как беспризорного ребенка, как большого доброго пса. Он, вероятно, таким себя и чувствовал, когда писал:
Неужели не знаешь ты, Господи Боже,
Что меня и обидеть-то грех…
Ещин скончался приблизительно в 1929 г., еще молодым. Единственную свою ценность — тетрадку стихов, он оставил своей знакомой Е. Д. Воейковой, уехавшей в 1950-х годах в СССР. Ещина, под именем Евсеева, вывела в своем романе «Возвращение» дочь Воейковой советская писательница Наталья Ильина, изобразившая его как жертву харбинских фашистов. В романе поэт погибает от пули вождя фашистов Родзаевского. На самом деле было гораздо проще: Ещина убил алкоголь.12
В Харбине существовала легенда. В 1922 г. несколько кадетов, раздобыв маленький парусно-моторный бот, решили плыть на нем в Америку. Капитаном они пригласили встретившегося в порту боцмана. Крошечное суденышко не только благополучно проделало этот фантастический путь, но и установило рекорд наименьшего тоннажа для трансокеанского рейса. Этой легенде Арсений Несмелов посвятил свою поэму «Через океан». В один из вторников мы слышали ее в Чураевке. Читал Несмелов бесподобно:
Складка досады как шнур на лбу,
Капитан опустил трубу.
— В этих широтах, где шквалом бьет
Левиафанов. Рыбачий бот?
. . . . . . . .
Рупор к матросским губам прижат,
Мышцы на голой груди дрожат,
И выдувает как мехом грудь:
— Эй вы, откуда? Куда ваш путь?
И переплескивает моряку:
— Из Владивостока в Америку.
Ко многим из слушателей строфы относились с интимнейшей точностью:
Друг, не вчера ль ты зубрил про катеты
Да про квадраты гипотенуз.
. . . . . . . .
Можно ли учиться, когда надтреснут
Старый уклад и сметен в дыру?
. . . . . . . .
Поэзию Несмелов называл ремеслом, а себя — ремесленником. И быть может, потому, что он знал себе цену, зарабатывал он столько, сколько бедной Колосовой не снилось. Но под маской циника Арсений Несмелов прятал в себе романтика: романтик в нем никогда не умирал. Арсений то с тоской цитировал Оскара Уайльда, то — захлебывавшийся от восторга перед Барковым — чувствовал свою обреченность.
…Лишь хрип из задохнувшейся гортани,
Лишь в ужасе воздетая рука,
Лишь стон нечеловеческих страданий,
Как маяки, как искры маяка —
Векам в века.
. . . . . . . .
В Шанхае в начале тридцатых годов литературой только развлекались. Она была приятным и не налагавшим никаких обязательств приложением к комфорту. Поэтому все сборники «Понедельника» (шанхайский литературный кружок) носили нестерпимый отпечаток дилетантства. Между тем, в Харбине, уже занятом японцами, находившемся в преддверии японо-фашистского террора, Чураевка развивала серьезную работу. Работе этой не помешал, а наоборот, способствовал устроенный группой молодежи переворот.
Во главе этой группы стояли Николай Петерец и Николай Щеголев, считавшие, что для поэтов недостаточно одних открытых вечеров с аплодисментами, дружественно настроенной публикой, и что необходимы серьезные студийные занятия.
Было много споров относительно направлений. Почему именно «Чураевка»?13 Сибиряками молодые поэты себя не чувствовали, имя Гребенщикова их совсем не влекло. Но за кем же идти? За футуристами, за символистами, за акмеистами?
В конце концов остановились на акмеистах. Поэзия для поэзии, строгая школа, мужественное стремление к «акме», путь к недосягаемому. Так, в Чураевке создалась литературная студия «Цех поэтов».
Ачаир скромно стушевался, отступил, дал своим буйным питомцам возможность трудиться по-своему. А сам остался лишь рядовым членом Чураевки. Так, в своем мартовском номере «Чураевка» (газета) сообщила, что председателем всечураевского объединения избран А. П. Ш…… [Светлов Н. Ф. — Л. Ч.], председателем его литературной студии — Николай Петерец, а секретарем студии — Валерий Перелешин. В том же году Чураевка отметила семилетие своего существования. А еще через год в жизни Чураевки произошло событие — ее заметили на Западе.
В передовой газеты «Чураевка» приводится отзыв Георгия Адамовича о «Молодой Чураевке», помещенный в «Последних новостях»:
«Многие русские парижане были бы удивлены, если бы удосужились харбинский журнал внимательно просмотреть… Насколько можно судить по журналу, Чураевцы служат России и ее культуре дельно, искренне, спокойно и умно; это одно из немногих зарубежных изданий, дающих право сказать, что русская литература продолжается… Уровень соблюден… Атмосфера есть. Журнал действительно говорит о литературе, действительно проникнут заботой о ней, пониманием ее, любовью к ней. А это — главное».
Эта небольшая заметка Георгия Адамовича, — если бы он только знал, как она окрылила молодежь, — была откликом на обращение Чураевки к «Объединению русских литераторов» в Париже. Непосредственный же ответ пришел от тогдашнего председателя объединения Юрия Мандельштама.
Трудно себе представить группу более разнородную по характеру, вкусам, воззрениям, чем чураевский «Цех поэтов». Тихий, с головой погруженный в книги, Валерий Перелешин. Быстрый, стремительный Николай Петерец.14 Медлительный, всегда шедший по линии наименьшего сопротивления, Николай Щеголев. Великан с детским толстогубым лицом — Владимир Померанцев, Вовка, бредивший бандитами, корсарами, мушкетерами, кондотьерами, галерами и тиграми.15 Вообразивший себя Печориным и ненавидящий себя за свои розовые щеки и молодость, за неуспех у женщин, смотревших на него свысока — Георгий Гранин.16 Быть может, более уравновешенный, чем они все, более волевой, Сергей Сергин.17
А над всем этим царила, как всеобщая муза, как маяк, как ось, приводившая в движение молодую творческую энергию — Лариса Андерсен. Половина стихов Петереца были посвящены ей. Для него она была Сольвейг. Имя Сольвейг можно встретить и в стихах других поэтов Цеха — все поголовно были в нее влюблены.
Только Гранин видел в ней свое — Джиоконду. Незадолго до смерти он писал:
Ничего, веселись и безумствуй,
Ничего, если ты для стихов,
Если ты для «святого искусства»
Не чернила наводишь, а кровь.
Ничего, если даже смешон ты,
Ничего, что в душе кочевой
Только светлая память о ком-то,
Ничего, что крадут Джиоконду,
Ничего, ничего, ничего…
Почти каждое стихотворение Гранина — маленькая исповедь. Но была и другая исповедь, более страшная, — его предсмертный рассказ «Два письма», которые я храню. Рассказ состоит из двух частей — двух писем. В первом несчастный мальчик обращался к двум своим друзьям. Второе письмо было к Лигийе (? — м.б. к Лизе), все той же Джиоконде, где автор цитирует сам себя.
И мальчик немудрый и юный
Уйдет к безутешному морю,
И в топкие влажные дюны
Зароет последнее горе…
Он не привел конца этого стихотворения:
А вас уже кто-то отнимет
И кто-то шутя покалечит,
И ваше холодное имя,
И ваши холодные плечи…
В «Цехе поэтов» это стихотворение вызвало смех. Но больше всех издевался над собой сам автор, говоривший во втором письме: «Если вы встретите таких мальчиков, — не верьте им, потому что они не мудрые и юные. Потому что они вообще не хотят к безутешному морю, т. к. ближайшее море отстоит на тысячи километров».
Гранину тогда, по-видимому, все уже было безразлично. Он дошел до последней точки отчаяния.
* * *
Гранин пытался покончить с собой еще раньше, когда весь цех был в сборе. Два раза его вынимали из петли. Товарищи дразнили его, называли нытиком, доводили до большего исступления. Не дразнил его только Сергин, думавший о том же.
О том, что ему нужно помочь, товарищи — «певцы мужества и отваги», — просто не подозревали. Занялись им уже потом, посмертно, анализируя все данные и возможные причины двойного самоубийства.
В последний раз Чураевка дала о себе знать Западу в 1936 г., когда в антологии «Якорь» под ред. Адамовича и Мих. Кантера были напечатаны стихи двух старших — Ачаира и Несмелова, — и двух младших — Перелешина и Щеголева.
На этом харбинский период объединенной работы дальневосточных поэтов фактически закончился. Этот развал старого гнезда как будто предсказал Валерий Перелешин, когда еще в 1934 г. писал о стремлении молодых поэтов к изоляции от жизни:
Под шляпой — от света,
В подушке — от шума,
От ветра и ночи —
Под воротники,
Уходим мы в Лету,
Уходим угрюмо,
Чудим и бормочем
И пишем стихи.
Источник: Возрождение (La Renaissance): ежемесячный Литературно-политический Журнал — 1968. — Дек. (№ 204) — С. 45-70. — ссылка по: А. А. Хисамутдинов. Российская эмиграция в Азиатско-Тихоокеанском регионе и Южной Америке. Библиографический словарь. — Владивосток, 2000. — С. 173.
Фотографии обложек: Патриция Полански «Русская Печать в Китае, Японии и Корее», М., 2002.
Примечания
1 Котякова, Ирина Ивановна (родилась и выросла в Харбине, родители — «квждинцы»), танцовщица и балерина. Близкая подруга Лариссы Андерсен, с которой танцевала в балетных номерах. Работали вместе с Вертинским в одном ресторане. До сих пор переписывается и имеет постоянную связь с Лариссой. Особенностью балета на востоке в отличие от балета в Европе было исполнение танцев в кабаре и боллрумах. Классические постановки на Дальнем Востоке не были распространены, их было крайне мало. И. И. Котякова в 17 лет вышла замуж за музыканта оркестра О. Лундстрема Алексея Котякова. «Лундстремовцы были необычными: в белых костюмах, в белых ботинках они производили умопомрачительное впечатление. Когда я впервые увидела Алешу, была в полуобморочном состоянии: мне было 16 лет, а у него была прическа, гладкие волосы, в руке была труба, он курил, в общем был взрослый. Мы были первыми поженившимися из музыкантов оркестра, мальчишки еще долго не женились, поэтому в шутку лундстремовцы долго звали меня «это наша жена», т. к. я была единственной женщиной в их компании. С первого дня встречи с Алешей — мы ни разу не расставались. Так вместе и переехали в Шанхай из Харбина, а в 1947 г. уехали в СССР. Этот шаг был скорее вынужденным, чем добровольным. Я за мужем как за декабристом готова была ехать хоть на край света. Впечатление от СССР в 1947 г. было таким: это был потрясающий контраст! До этого я ни разу не была в России, ведь я родилась в Китае. В СССР я уже не могла работать в балете и поэтому вела ритмику в магнитогорской школе. Только через 10 лет мы смогли переехать в Москву и жить с мужем постоянно вместе» (из интервью с И. И. Котяковой в июле 2002 г.). Сейчас И. И. Котякова на пенсии, живет в Москве. // Из личного собрания Л. Черниковой.
2 Алымов, Сергей Яковлевич (1892, Харьковская губерния — 1948, Москва) — поэт и журналист. За участие в революционном движении сослан в Сибирь (1911). Бежал за границу. Жил в Шанхае и Харбине (1917-26). Участник Владивостокского объединения «Творчество» (1919). Печатался в газете «Шанхайская жизнь», «Вестник Маньчжурии» и др. Первый редактор ежедневной вечерней газеты «Рупор» (выходила с октября 1921). Редактор (совместно с Н. Устряловым) литературно-художественного ежемесячника «Окно» (ноябрь-декабрь 1920). «В 19-м году в Харбине существовала студия «Кольцо», куда входили артисты, художники, поэты. Был на виду там поэт, Сергей Алымов, высокий, красивый, с большими татарскими темными глазами. Часть молодежи восторгалась его «Киоском нежностей», в то же время другие посетители студии порицали его поэзию, называя ее «парфюмерной». С. Я. Алымов вел беседы с молодежью о поэтическом творчестве, о музыке и поэзии, красках, о мистических сферах в поэзии Блока, и молодежь его слушала. Тянуло к лирике, поэзии не только юношей. Так, недавно еще был пережит ледяной поход, крушение Белого движения, опасности, лишения, потеря товарищей, памятный тифозный бред — забыть все! Уйти, оторваться! И слушали стихи, пробовали писать. Прокормиться стихами было трудно. Сытый Харбин 20-х годов отдавал предпочтение театральным постановкам. Сергей Алымов добывал заработок, кроме стихов, и репортажем, но этого было недостаточно. Прожив в Харбине лет семь, он стал пьянствовать, буянить. Отношение к нему ухудшилось, и несколько позже он уехал в СССР (1926) (О. Софонова). Публично оскорбил Лембича за фельетон Виктора Сербского (Л. В. Арнольдов), в котором была освещена частная жизнь Алымова // Печ. по: А. А. Хисамутдинов. Указ. соч. — С. 28-29.
3 Камышнюк Федор Леонтьевич (?-?) — поэт. Родился в семье железнодорожника. Приехал с родителями из Киева в Харбин (1903). Затем вернулся в СССР. // Печ. по: А. А. Хисамутдинов. Указ. соч. — С. 146.
4 Паркау (в замужестве Нилус), Александра Петровна (1887, Новочеркасск — 1954, СССР) — журналистка и литератор, еще за год до революции перебралась в Харбин. В 1933 г. переехала в Шанхай. Печаталась в «Рубеже», «Русском слове», «Шанхайской Заре». Репатриировалась в СССР, умерла в 1954 г. в Казахстане. //Печ. по: Хисамутдинов А. А. Указ. соч. — С. 233-234.
5 Ачаир покинул Владивосток в октябре 1922 года. Секретарь Христианского союза молодых людей в Харбине (с 1923). Председатель издательской комиссии Общества кадет в Харбине (1933). Стихи писать начал рано — в 8-9 лет. «Легко, широкой струей, не знающей порогов, льется вдохновение Ачаира. Он быстро вдохновляется, подчас незаметными мелочами. Для всякого — пустяк, а для Алексея Ачаира — событие, толчок, способный всколыхнуть душу до потаенных глубин. Его творчество стихийно, буйно. Свое направление Ачаир определяет как «лирическую романтику» и прибавляет: «К сожалению». Да, в нем есть нечто сродни Северянину, но есть что-то и цветаевское. Но тема его неисчерпаема, его тема — сама жизнь; чувство его непосредственно» (Е. Сентянина). Он был арестован в Харбине (1945), просидел в лагере 10 лет. После освобождения жил в Новосибирске и преподавал пение в школе. Скончался на работе. // Печ. по: Хисамутдинов А. А. Указ. соч. — С. 39-40.
6 Хаиндрова (в замужестве Серебрякова, псевдоним Олег Южанин), Лидия Юлиановна (1910, Одесса — 1986, Краснодар) — журналистка и поэтесса. Выросла в Харбине. Печаталась в «Рубеже», в «Парусе», в «Понедельнике», в «Багульнике», в «Русском Слове», в газете «Чураевка» и др. По собственному признанию, больше всего ее волновали темы о Родине, о старости, о смерти, о любви, — чаще всего о разрыве. Жила в Дайрене с 1940 г. Репатриировалась в СССР, умерла в 1986 г. в Краснодаре. // Печ. по: Хисамутдинов А. А. Указ.соч. — С. 323-324.
7 Щеголев (псевдоним Николай Зерцалов) Николай Александрович (1910-1975, Свердловск) — поэт и литератор, редактор газеты «Новый путь» (Шанхай). Член редколлегии газеты «За Родину». Участник альманаха «Остров». Репатриировался в СССР (1947). Умер в 1975 г. в Свердловске. // Печ. по: Хисамутдинов А. А. Указ. соч. — С. 347.
8 Эмма Трахтенберг (?-1937, Париж) — поэтесса. Жила в Харбине, публиковала стихи в «Рубеже». // Печ. по: А. А. Хисамутдинов. Ук. соч. — С. 308.
9 Визи-Туркова (псевдоним А. Раевская) Мария Генриховна (1904, Нью-Йорк — 1994, Сан-Франциско) — поэтесса. В 1924 г. уехала в Калифорнию учиться в колледже. В Харбин вернулась в 1926, служила в компании Бриннера. Печаталась в журнале «Рубеж». В Шанхае работала в американской страховой компании (1932-39). Вышла замуж за харбинца Е. Ф. Туркова. Эмигрировала в США (1939), жила в Сан-Франциско и работала в Калифорнийском университете ученым-исследователем. Близкая подруга Крузенштерн-Петерец, после смерти которой разбирала ее личный архив. Первой перевела на английский язык стихотворения Гумилева (1929). // Печ. по: Хисамутдинов А. А. Указ. соч. — С. 73.
10 Колосова (настоящая фамилия Виноградова Римма, в замужестве Покровская, псевдонимы Джунгар, Елена Инсарова, Юртин), Марианна Ивановна (1903, Россия — 1964, Чили) — поэтесса. Начала писать стихи в 1925 г. Печаталась в харбинской газете «Русский голос», в журнале «Рубеж», в шанхайском журнале «Парус». В 1928, 1930, 1932, 1934 гг. и последующие выходили сборники ее стихов. Жила в Шанхае с 1935 г. Замужем за А. Н. Покровским. После окончания Второй мировой войны приняла советское гражданство, но после критики А. Ахматовой публично разорвала отношения с СССР. В лагере на Филиппинах отказалась получить разрешение на въезд в США и эмигрировала в Чили. Умерла после тяжелой болезни. // Печ. по: Хисамутдинов А. А. Указ. соч. — С. 161-162.
11 Скопиченко (в замужестве Сухатина, затем Коновалова), Ольга Алексеевна (1909, Симбирск — 1997, Сан-Франциско) — поэтесса. В Харбин приехала с отступающими военными частями в 1920 г. Уехав в Тянцзинь (1928), вышла замуж. В 1929 г. приехала в Шанхай. Печататься начала с 1925 г., работала в газете «Русское слово», в журнале «Рубеж». В Шанхае — в газетах «Шанхайская Заря», «Слово» и «Время», в журналах «Парус» и «Прожектор». Выпустила несколько сборников стихов. В 1948 г. эвакуирована на Тубабао. С 1950 г. жила в Сан-Франциско, занималась литературной и общественной деятельностью. // Печ. по: Хисамутдинов А. А. — Указ. соч. — С. 283-284.
12 Ещин, Леонид Евсеевич (1897, Нижний Новгород — 1930, Харбин) — поэт. Был студентом Московского университета. В гражданской войне участвовал в отряде генерала Перхурова, прапорщик. Участник восстания Савинкова в Ярославле. Адъютант генерала В. М. Молчанова. В чине капитана служил во Владивостоке и публиковал статьи в газете «Руль». Николай Петерец писал о нем: «Ещин не стал крупным поэтом, но из всей дальневосточной плеяды он имел наибольшие внутренние данные, чтобы стать им… Жизнь оказалась сильнее и его незаурядного характера, и глубокого дарования. Он умер… И, как-то странно, только после смерти все почувствовали, кто такой Ещин — заговорили о нем, стали писать…» Покончил жизнь самоубийством. // Печ. по: Хисамутдинов А. А. Указ.соч. — С. 121.
13 Это странное название возникло по имени героев романа Г. Гребенщикова «Братья Чураевы» о первых русских поселенцах на Алтае. // Печ. по: Русские в Китае. № 14. — Екатеринбург, декабрь 1998. — С. 12.
14 Петерец (псевдонимы Строев В., Аркадий, Аркадий Брянский, Протектор), Николай Владимирович (?-1944, Шанхай) — поэт, журналист и литературный критик. Участник патриотического сборника «Стихи о Родине». Один из организаторов объединения «Пятница» (конец 1943). Стихи в сборнике «Остров». // Печ. по: Хисамутдинов А. А. Указ. соч. — С. 238-239.
15 Померанцев, Владимир (?-?) — поэт. Участник заседаний «Чураевки» и «Пятницы» в Шанхае. Репатриировался в СССР (1947). // Печ. по: Хисамутдинов. Указ соч. — С. 244.
16 Гранин (настоящая фамилия Сапрыкин), Георгий Иванович (1913, Пограничная, КВЖД — 1934, Харбин) — поэт. Жил в Харбине (с 1923), учился в Харбинском политехническом институте. Член объединения «Молодая Чураевка». Покончил с собой. // Печ. по: Хисамутдинов А. А. Указ. соч. — С. 96.
17 Сергин (настоящая фамилия Петров), Сергей Федорович (1910-1934, Харбин) — поэт. Окончил Харбинский политехнический институт. Член объединения «Молодая Чураевка». Покончил жизнь самоубийством. // Печ. по: Хисамутдинов А. А. Указ. соч. — С. 277.
