На вечере поэзии, устроенном в «Ренессансе», вскоре после приезда Александра Вертинского в Шанхай, я прочла стихотворение, написанное предыдущей осенью, в самое трудное для меня время. Оно было очень «жалобным», может быть это Вертинского и тронуло. Заканчивалось стихотворение так:
…В доме, наверно, пылает печь,
Кресло такое, что можно лечь,
Очень радушное в доме кресло.
Счастье с ногами в него залезло,
Счастье в мохнатом, большом халате…
Там добрая мама… И белая скатерть…
И чай с молоком.
По окончании программы меня представили Вертинскому. Я послушала его вежливые комплименты, выпила что-то со всеми и ушла домой. Вскоре, зайдя утром в тот же «Ренессанс», который находился на «нашей русской авеню Жоффр» и был популярной забегаловкой богемы, я вновь встретила там Вертинского.
Он узнал меня и предложил выпить с ним чашку кофе. К столику с вопросительным лицом подошел заведующий рестораном. И вот за него-то я обиделась на Вертинского: он вдруг сделал капризное лицо, отбросил в сторону в чем-то «виноватую» ложку, а потом нашел еще еле заметное пятнышко на скатерти и брезгливым жестом своих выразительных рук приказал ее убрать. Тут, уже враждебно, я подумала: перед кем он фасонит? Если перед заведующим, то это воспитанный человек, бывший офицер и такие манеры его не очаруют. А если передо мной – то мне пятнышко не мешает, лучше бы заказал хороший сэндвич.
Теперь это кажется смешным, но в ту голодную пору моей шанхайской жизни я стала глупо застенчивой и легко обижалась, в то же время, словно чувствуя себя виноватой. Так было и в то утро, я с важным видом, словно нехотя, выпила кофе и заторопилась «по делам».
А вообще-то я никогда не думала, что обаяние его искусства настолько возрастает, когда видишь Вертинского на сцене: каждое слово обогащается мимикой, жестом, модуляций голоса и буквально гипнотизирует. Словно открывается новый смысл и «вкус» слова.
Часто во время его выступлений мне казалось, что он смотрит на меня, но я решила, что это и есть гипнотический контакт… Но, оказалось, что и другие замечали – Вертинский на меня посматривал. За первое, еще короткое время своего пребывания в Шанхае, он создал мне такую рекламу, что, наверное, любители романтических приключений уже ожидали – чем все это кончится.
А кончилось вот чем. После концерта предполагался большой многолюдный ужин все в том же «Ренессансе». Я была приглашена, но мне надо было зайти домой покормить кота, что я и сделала. Кот поел и улегся на кровать. Я прикорнула рядом и тоже задремала. А потом надо было освежиться, причесаться и прочее… А главное, я даже намеренно хотела прийти немного позже, чтобы проскользнуть незаметно и сесть где-нибудь за крайний столик… А вот и влипла: никаких обычных столиков не было, а в глубине зала стоял один длинный стол, в середине которого, как царь, восседал Вертинский, а место справа от него …пустовало. Все были в сборе и мне пришлось пересечь зал под восклицания: «Ну вот, наконец-то!..».Меня посадили на это пустое место. Я, конечно, извинилась за опоздание, но довольно сердито. Почему это мне полагается сидеть рядом с ним? Что это за демонстрация? Да, я благодарна за его внимание… Я преклоняюсь перед его талантом… Но причем тут я?.. Ведь и другие преклоняются… И тоже пишут стихи… Вертинский с ледяной учтивостью наливал мне вино, предлагал какую-то закуску, но за все время не проронил ни одного слова, как будто меня не существовало.
Конечно, я потеряла всякий аппетит и сразу перешла к последнему блюду, чтобы догнать остальных. Едва справившись лишь наполовину, и совсем смутившись, я заявила, что чувствую себя плохо и, к сожалению, вынуждена уйти. И вот, сделав каменное лицо, мой «добрый волшебник» процедил сквозь зубы: «Идите, идите, поцелуйте вашего кота под хвост». И, когда я уже пересекала зал, крикнул во всеуслышание, на весь честной народ: «Психопатка с рыжим котом!». Вот чем все кончилось.
О существовании в моей жизни рыжего кота Вертинский знал и раньше. Я иногда разъезжала с ним на рикше и привозила его в «Ренессанс», чтобы он погулял там в садике. Но, наверное, Вертинский никак не ожидал, что в «лице кота», если можно так выразиться, встретит препятствие нашей, так галантно задуманной встрече.
Но, все-таки, все на этом не кончилось. Начался некий смутный период «прохладной войны». Я получила от него два письма. В одном из них было о том, что он не виноват, что интересуется мной больше, чем, например, Марианной Колосовой, хотя она тоже талантлива. И что я напрасно взбунтовалась, как «слониха в цирке»… (повезло, какой богатый выбор образов от «Печального отрока Пьеро», «Черного ангела» – до «Слонихи в цирке»).
Я не ответила. Я ждала, чтобы обида отстоялась…
Да и, кроме того, мне было некогда выяснять отношения. Я получила ангажемент ехать с балетной труппой в Японию на праздник цветущей сакуры. Оттуда я написала ему примирительное письмо и получила в ответ теплую телеграмму: «Мой черный ангел! Простите мне мою грубость. Я очень люблю Вас. Рыжий кот».
…А потом было его стихотворение.
Ненужное письмо
Приезжайте. Не бойтесь.
Мы будем друзьями.
Нам обоим пора от любви отдохнуть,
Потому что уже никакими словами,
Никакими слезами ее не вернуть.
Будем плакать, смеяться, ловить мандаринов,
В белой узенькой лодке уйдем за маяк,
На закате, когда будет вечер малинов,
Будем книги читать о далеких краях.
Мы в горячих камнях черепаху поймаем,
Я Вам маленьких крабов в руках принесу.
А любовь похороним, любовь закопаем –
В прошлогодние листья, в зеленом лесу.
И когда тонкий месяц начнет серебриться,
И лиловое море уйдет за косу,
Вам покажется белой серебряной птицей
Адмиральская яхта на желтом мысу.
Будем слушать, как плачут фаготы и трубы
В танцевальном оркестре, в большом казино,
А за Ваши печальные, детские губы
Будем пить по ночам золотое вино.
А любовь мы не будем тревожить словами,
Это мертвое пламя уже не раздуть,
Потому что, увы, никакими слезами,
Никакими стихами ее не вернуть.
Исповедь
Этой встречи с Владыкой Иоанном, наверное, никогда бы не было, если бы я не увидела его вдруг во сне. Это был очень странный, ясный, предутренний сон, который долго стоял у меня перед глазами, когда я их открыла. Будто я находилась в каком-то темном помещении, из которого наверх вела лестница. За ней была дверь, которая вдруг открылась и вместе со светом за дверью появился Владыка Иоанн. Он спустился по ступеням ко мне и сказал: «Хорошо бы тебе прийти поговорить со мной».
Я хорошо помню, что тут же, во сне, я засуетилась, так как плохо знаю церковные обычаи, и как складывать руки, чтобы подойти под благословение. Но он только поднял руку, сделал в воздухе крестное знамение и исчез. И я проснулась.
Вот тебе и раз! Теперь мне надо к нему пойти? Но ведь это просто сон, мало ли что померещилось… Но, если не пойду – буду мучиться, что надо было пойти. Пойду. Потом. Как-нибудь, когда смогу… Наберусь храбрости.
Я конечно, видела его в церкви. Подходила прикладываться к кресту. И вспоминала при этом, как мне рассказывали, что он чуть ли не «тюкает» крестом по губам, если видит, что они накрашены.
Вообще, многие его побаивались, говорили, что строгий. Один из церковных прислужников как-то сказал: «Ну, наш Владыка ядовитый, прямо «Сколопендра». А многие его обожали. Считали за счастье подойти к нему под благословение. Еще рассказывали, что две благочестивые женщины, уже получив благословение в церкви, дожидались его выхода на улицу и тогда вперегонки спешили получить второе.
Вид у Владыки Иоанна был мрачный и суровый. Темная одежда, темные, словно спутанные волосы. Говорили, что он носит вериги. Что он знает все обо всех….
Помню, как в момент смерти Николая Петереца, когда только его жена Юстина и я сидели возле остывающего тела, вдруг открылась дверь и в палату вошел Владыка, и перекрестил умершего. Конечно, он посещал больницы, ему могли сказать, но все же это выглядело, как чудо…
Конечно, и мне он приснился не так уж «вдруг». Это было время, когда я запуталась в жизни и крепко мучилась, не зная какой найти выход. Может быть, подсознательно я тянулась к помощи религии, каких-то Высших Сил? Был ли это ответ или просто моя фантазия? Ну, как я пойду к нему, что скажу? Сердечные проблемы кабаретной танцовщицы?
Прошли месяцы, а я все откладывала встречу на «потом». И вдруг в газете появилось объявление, что Владыка Иоанн серьезно болен, и что опасаются за его жизнь. Я стала мучиться еще больше: вот опоздала, так мне и надо…. И внезапно, поздно вечером, возвращаясь с опереточной репетиции, где я играла бесшабашную, бравурную роль, – решилась. Решилась трусливо: словчить, увильнуть от самой себя. Зашла в церковную ограду, позвонила в дом, где он жил. Думая при этом: конечно меня не пустят к нему раз он болен. Да еще вечером. Но я уже буду не виновата.
Дверь открыла женщина, кажется монахиня. На ее вопросительный взгляд, я сказала, что хотела бы поговорить с Владыкой.
— Но вы знаете, он болен и, наверное, уже спит, – ответила она, как я и ожидала.
Я поспешно извинилась и собралась уже было уйти, когда она внезапно удержала меня: «Подождите, я посмотрю». И сразу же вернулась: «Заходите, он вас примет».
С мужеством отчаяния, забыв обо всех правилах, я сухо и ясно, в нескольких словах выпалила мою проблему. Не помню, сказала ли я про сон. Наверное, сказала. Его сумрачное лицо осветилось мягкой улыбкой. Он усадил меня на стул возле кровати и сказал: «Я знаю, как трудно быть молодой и одинокой». И потом он гладил меня по голове, а я ревела.
Что мне посоветовал Владыка Иоанн? То, что посоветовал бы и другой священник. И то, что я сама могла бы прочитать в религиозных книгах. А может быть и знала. К сожалению, я не во всем послушалась. Но его светлая улыбка на суровом лице, и та рука, что гладила мою голову, – до сих пор согревают меня, когда я о нем вспоминаю.
(Из письма Юрию Владимировичу Линнику, 27 мая 1995 г.)
Танго в Шанхае
Очень давно в Шанхае, когда я зарабатывала на жизнь танцами, а «для души» писала стихи, еженедельно посещая наш литературный кружок «Остров», у меня произошел короткий разговор с Мэри Крузенштерн-Петерец, который почему-то запомнился. Вышло так, что из-за танцевальной репетиции я пропустила одно из литературных занятий, которыми очень дорожила. Мэри мне сделала замечание: «Ларишон (она меня так называла, что звучало скорее ласково, чем иронически), опять эти танцы. Ну, вы подумайте только, какие умные люди вообще занимаются танцами!?». На что я ответила: «Ну, умные люди известные дураки!». Мэри засмеялась: «Ну вот! Афоризм Лариссы Андерсен!»
Конечно, я могла смело оправдаться тем, что это был мой заработок. Причем, гораздо более значительный, чем, если бы я зарабатывала стихами. Но это было бы не совсем честно. Я всегда любила танцы, даже помимо всякого заработка.
Да, конечно, приходить каждый вечер в клуб или в кабаре, когда добрые люди ложатся спать или спокойно отдыхают или мирно развлекаются после трудового дня, наряжаться, подкрашиваться и танцевать перед ужинающей публикой, не было моим идеалом служения Терпсихоре, но редкие театральные постановки, в которых нужны танцы, не прокорми ли бы меня, хотя и были все равно, что стихи – «для души». Вроде как для другой ее половины.
Впрочем, любое искусство, будь то танец или поэзия, начинается от этого побуждения, волнения души. Дикарь топчется, «танцует», когда весело или от удачной охоты или, наоборот, делает угрожающие движения, когда собирается вступить в схватку с противником, чтобы подбодрить себя и напугать врага. Крестьяне танцуют, радуясь хорошему урожаю. Так что желание танцевать – это извечная потребность человека выразить свои чувства. Конечно, как и во всяком искусстве, в танцах тоже нужна своя техника. Но только для того, чтобы полнее выразить чувства. Сама по себе техника может быть удивительной, заслуживающей самой высокой похвалы, но при этом она остается мертва, если нет огня, жара души.
Я окончательно поняла это, когда однажды увидела на одной из парижских выставок, посвященной древнему искусству, статуэтку, которая сразу же привлекла мое внимание. У статуэтки были отбиты рука и нога , но в изгибе ее тела было что-то «магнетическое», притягивающее, я не могла оторвать от нее глаз и позже, когда взглянула на пояснительную карточку, поняла почему: это была танцовщица…
Танцы в моей жизни часто были самой жизнью. Техникой, правда, я похвастать не могла, хотя и прошла первоначальную подготовку еще подростком, в Харбине, у бывшей балерины императорского театра Лидии Карловны Дроздовой. Будучи уже довольно старенькой, она давала уроки танцев на дому, в крохотной комнатке, где помещались не более трех учениц. При этом она сама сидела на диване, задрав юбку, так что видны были ее тоненькие ножки в черных чулочках и даже кружевные оборки, которыми были обшиты старомодные нижние панталончики. Вот так, сидя на диване, она «дрыгала» ногами, показывая, какие «па» нужно делать. При этом для ритма Лидия Карловна постоянно припевала: «Тьям-тьям, тьям-тьям…». Она тотчас замечала малейшую неточность в наших движениях. «Паучья лапа» – руки тоже должны танцевать!» – кричала она одной из учениц, когда у той рука висела «без дела». «Зайчик-горностайчик» – этим прозвищем Лидия Карловна наградила самую маленькую ростом «балеринку» – Тасю (в будущем она стала известной акробатической танцовщицей, выступала в «Трио Астор»). Я у нее почему-то звалась «Сарой Бернар»: «Не надо драматической мины, когда вы танцуете па- дэ- ша»«,- частенько выговаривала мне Лидия Карловна.
Уроки были строго классического плана, но, заметив мою гибкость, строгая учительница прибавляла к занятиям со мной еще и элементы акробатики (замечу, в дальнейшем, когда я стала сама ставить танцы, это очень помогло). «Драматизм» ситуации заключался не только в свойстве моей натуры (хотя и это было отчасти), а еще в том, что я должна была скрывать от родителей свои занятия (с меня за обучение Лидия Карловна брала совсем немного). Папа с мамой были категорически против моего увлечения танцами. Когда во время урока к Лидии Карловне кто-нибудь заходил, я убегала в ее спальню и пряталась под кровать. Кончилось это, как и следовало ожидать, грандиозным скандалом. Выступив однажды, незаметно для родителей, перед публикой на сцене летнего сада в костюме клоуна под чужой фамилией, я, воодушевленная, отважилась выйти на сцену большого кинематографа в отчетном концерте с испанским танцем. Но этот раз «номер» не прошел. Кинематограф находился недалеко от нашего дома и, вероятно, папа что-то заподозрил, когда увидел большую афишу, хотя я и значилась там под другой фамилией. Он поджидал меня на улице после окончания концерта и по одному его виду, я поняла, что меня ждет дома грандиозный скандал.
Танцы пришлось оставить… до лучших времен.
Не знаю, были это лучшие или худшие времена, но, когда в Шанхае закрылся, «прогорев», журнал «Прожектор», где я работала кем-то вроде секретаря, мне пришлось просто бедствовать, можно сказать голодать. Одна из моих новых знакомых, выступавшая в ансамбле оперетты, предложила мне прийти на просмотр: одна из танцовщиц заболела – нужна была замена. Я со страхом согласилась.
Страх был не напрасным: непривычные опереточные тру-ля-ля и неизвестные доселе танцевальные движения ввели меня в такое смятение, что, закружившись среди танцовщиц, я «врезалась» головой в живот премьера, певца Кудинова и совсем растерялась. По окончании этой плачевной репетиции ко мне подошел балетмейстер Николай Михайлович Сокольский и участливо поинтересовался: «Ларисса, говорят ты пишешь хорошие стихи, зачем тебе танцевать?».
Я совершенно «завяла» и окончательно расстроилась. Но тут произошло настоящее чудо: одна из танцовщиц, Тася Ларская (дай Бог ей здоровья, если она еще жива), взяв меня за руку, отвела в сторонку, когда все уже разошлись: «Я вижу вы смутились и стесняетесь. Давайте я вам покажу все эти движения, они вовсе не трудные. И действительно через пять минут я их уже знала наизусть. Вернувшись домой, я, конечно, поплакала, но потом, сжав зубы и кулаки, сказала себе: «И все-таки я буду танцевать!».
К счастью, именно так и произошло. Танцам были отданы много лет моей жизни. Но это было позже, а пока, на следующий день я, как ни в чем не бывало пришла на репетицию (у них просто не было времени искать еще одну танцовщицу). На этот раз все обошлось вполне благополучно. Так же успешно, без всяких эксцессов, прошел спектакль, в котором я «дебютировала». Меня включили в состав балетного ансамбля. По утрам я стала ходить в балетную школу, которой руководила жена Сокольского – Евгения Павловна Баранова. Школа располагалась на верхнем этаже театра «Лайсеум».
Но… театральные постановки случались довольно редко, а в кармане было пусто, поэтому нужно было что-то придумывать.
Я не помню каким образом я узнала, что в большом дансинг-холле «Парамаунт» требуется девушка, которая должна на входе проверять билеты у посетителей. Стоять в дверях «истуканом» два-три часа, ложиться спать поздно и вставать рано, чтобы успеть в балетную школу, было труднее, чем танцевать. В большом зале «Парамаунта», в перерывах между танцами посетителям предлагалась небольшая программа – молодые девушки в легких костюмчиках отбивали чечетку под джазовую музыку модерн. Однажды директор дансинг-холла неожиданно поинтересовался: «Могу ли я танцевать?» Я ответила утвердительно, но тут же заметила, что чечетку бить не умею. Тогда он сказал, что подыщет для меня учителя, а моя задача найти партнершу – моего роста, чтобы он нас мог включить в программу. Пока я училась степу – мне разрешили работать в баре, там заработок был побольше билетерского.
Партнершу я нашла сразу: моя новая приятельница Вера Мызина, тоже недавно приехала в Шанхай, и тоже была без работы. Такая же длинноногая, как я, только блондинка (а я почти брюнетка) – все подходит хорошо. К тому же мы уже давно сидели на одном какао, которое Вера умудрялась брать в долг в лавке и на китайских лепешках «та-пин», которые я покупаю прямо на улице. Мы обе давно мечтаем получить стабильную работу, чтобы иметь возможность хоть иногда зайти в кафе и поесть простокваши с булочкой.
Бить чечетку мы с Верой научились довольно быстро, но задержались в дансинг-холле недолго. В баре я вообще пробыла всего неделю: названия дринков можно было выучить, но надо было еще улыбаться и болтать с посетителями, а видя мою сонную и кислую физиономию, распорядитель то и дело подходил и, растягивая пальцами рот, показывал мне, что улыбаться необходимо. Но какая там улыбка… А тут я еще нагрубила какому-то пьяному, чересчур «нежному» посетителю и меня уволили. Я была этому даже рада, жаль только сандвичей, которые нам полагались по роду «службы» помимо жалованья.
Что касается чечетки, «примадонна» танцевальной программы в «Парамаунте» тоже не приняла нас (может быть потому, что была чуточку ниже, а может по другой причине). Вдобавок ко всему, она была женой руководителя программы, и это все решило. С «Парамаунтом» нам пришлось распрощаться.
Но свой номер у нас был. Что стоило найти подходящую джазовую музычку, можно даже песенку, и попробовать себя пусть в более скромном заведении с танцевальной программой.
Костюмы тоже не проблема. Вера хорошо шила, да и я немного училась этому у мамы. Материи много не нужно – лифчик да трусики, и оборочки из кусочков. В дело пошло старое розовое длинное платье с широкой юбкой – хватило на все. Костюмчики получились отличные и хорошо послужили нашей невзыскательной Терпсихоре. Кстати, вспомнилось, несколько лет спустя, когда наша опереточная примадонна Катюша Орловская собиралась в репатриацию в СССР я ей дала несколько своих танцевальных костюмов, в том числе и розовую юбочку моих первых выступлений, которая, как Катюша писала позже, послужила ей милой занавесочкой.
Ноты доставать не нужно, все музыканты знали выбранный нами довольно популярный мотивчик. Оставался один вопрос – кто устроит ангажемент. Самим наниматься было не принято – «луз фэйс» – теряешь лицо. Тут мы вспомнили об одном беженце из Германии, который, имея «слегка танцевальную» дочь, занялся устройством ангажементов и для других, выгадывая при этом кое что для себя. Он быстро нашел для нас какой-то танцевальный клуб. Нельзя сказать, что мы пользовались бешеным успехом, но зрители за столиками нам улыбались и довольно дружно хлопали. Почему бы не похлопать двум задорным, симпатичным девчонкам, которые довольно ловко били чечетку. Заработали мы немного, при этом надо было отдать определенный процент немцу (он, бедняга, тоже едва сводил концы с концами, даже брюки брал «на прокат» – за плату, разумеется, так как его собственные были уже с «бахромой», а для того, чтобы устроить ангажемент нужно выглядеть прилично). Рассчитавшись с первым нашим импресарио, мы все-таки решили попробовать наняться без его помощи. Прихорошились и отправились в один из больших дансиг-холлов, заявив, что недавно приехали из Манилы и собираемся показать свой номер. Китаец, который, скорее всего был директором, расхвалил свое заведение и предложил прийти на следующий день и попробовать наш танец с оркестром.
И тут, к нашему ужасу мы узнаем, что все музыканты – португальцы, прибывшие из Манилы. Мы ужасно боялись, что они заговорят с нами, а мы ни одного слова по-португальски не знали, и наш обман раскроется. Из предосторожности мы решили им даже не улыбаться, чтобы не давать повод к общению. Репетиция прошла благополучно. Нас наняли на «уик-енд». Танец имел успех, дирекция пригласила нас на следующий вечер, но при этом попросила показать еще один номер – в программе полагалось два выступления за вечер. Тут я вспомнила о моем испанском танце, за который еще в Харбине получила такой нагоняй от родителей. Ноты у меня сохранились. Дело было за костюмом. Спасло летнее платье с длинной юбкой, а для испанского «декора» пошла скатерть с разноцветной бахромой, мне ее подарили, чтобы прикрывать старый стол.
Нам заплатили вдвое больше.
Еще раз мы повторили нашу программу в недавно открывшемся, очень нарядном кабаре китайского стиля. Переговоры вела Вера – с таким видом, что она не меньше чем Марлен Дитрих. Розовый дуэт и мое соло «со скатертью» имели успех. Нас ангажировали на очередной «уик-енд», но для этого нужны были уже новые танцы.
Помогла молодая, но довольно опытная танцовщица Зина Эль, посоветовав переменить костюмы и песенку, но при этом музыка должна быть в прежнем темпе. «А ты, – обратилась она ко мне, – используй свою гибкость. Я принесу ноты – легкую музычку, на один раз возьмешь пианиста, хватит, чтобы запомнить. Ноги вперед, потом назад, «перекидное на мост», потом сесть на шпагат. И «колесо» на финал. Только нужен другой костюм».
Сказано – сделано. Костюм мы сшили сами – купили крохотный отрез черной блестящей материи и «лоскут» – ярко-зеленой, которым «расшили» трусики и лифчик. На ноги – мягкие балетки, в которых я танцевала еще в школе. Так появился мой акробатический танец, а в придачу к нему новая песенка со старой чечеткой. Конечно, моя «акробатика» в сравнении с китайской была просто легкой детской забавой, но она и не претендовала на что-то особенное, скорее служила украшением простенького танца.
Так мы и перебивались с Верой понемножку первое время. Конечно, было нелегко и, порой, просто невыносимо, когда приходилось вместо приличного вечернего клуба танцевать в ночном «кабачке». Однажды, когда положение в очередной раз было отчаянно бедственным, меня устроила в такое заведение харбинская знакомая, очаровательная, аристократического вида молодая женщина, которую я в прошлом частенько встречала на литературных собраниях в Харбине. После того, как она потеряла мужа и осталась без всяких средств к существованию с дочкой на руках, она вынуждена была танцевать в этом «кабачке» какой-то экзотический «дикий» танец, который не мог спасти даже яркий костюм с перьями – ведь дама не готовила себя к стезе танцовщицы. «Если бы не моя девочка, – сказала она мне однажды, – я бы…» и жестом показала что-то вроде петли на шее…
К тому времени я осталась одна без моей партнерши Веры, она уехала с цирковой студией в Индию. Этот выгодный контракт предложили нам обоим. В Индии мы должны были танцевать и научиться всяким цирковым трюкам с лошадьми. Мне очень хотелось отправиться в это заманчивое путешествие – лошади с детства были моей недосягаемой мечтой, я любила их, пожалуй, еще больше, чем танцы. Но я никак не могла решиться подписать длительный контракт. Во-первых, я недавно вышла замуж, и мой молодой муж каждый день с тоскливыми глазами ожидал моего решения, как приговора. Но он ни на чем не настаивал, так как сам не мог найти работу. Во-вторых, не с кем было оставить кота. Я чуть было не заболела от всех этих треволнений, так как сама Индия меня тоже очень волновала…
А кончилось это тем, что Вера уехала одна, а я должна была отправиться танцевать в ночной «кабачок», чтобы зарабатывать на жизнь…
Самым трудным испытанием для меня оказался недосып. Я совсем не могла уснуть днем, а с работы возвращаться приходилось чуть ли не на рассвете. Не секрет, считалось будто кабарешные танцовщицы – исчадия всех грехов. Не берусь говорить обо всех, я танцевала в ночном «кабачке» недолго, но за это время не видела в поведении танцовщиц ничего предосудительного. Это были милые женщины, каждая со своей непростой судьбой, многие из них семейные, которым надо было зачастую кормить не только детей, но и мужа (мужчинам было гораздо сложнее найти работу).
Лично меня никто не неволил садиться за столик с посетителями. Но, не буду лукавить, нередко благодарность за доставленное танцем удовольствие здесь выражалась совершенно иначе, чем в театре. Так, однажды, когда был большой наплыв посетителей и я танцевала, повернувшись к одному из столиков спиной, по окончании номера кто-то бросил к моим ногам конверт с несколькими купюрами и короткой запиской: «Спасибо за спинку…».
Был еще такой случай. Довольно известный шанхайский репортер как-то предложил подвезти меня после работы из «кабачка» домой на такси. Стояла холодная, беспроглядная ночь, жила я далеко – поэтому с радостью приняла его приглашение. Но «доброта» газетчика тотчас испарилась, как только мы оказались в авто. Он сразу же решил погреть руки у меня под меховой курточкой. Оплеухи давать я тогда еще не умела, поэтому холодно предложила ему свои вязаные перчатки… В тот момент я по-настоящему пожалела, что не решилась поехать с Верой в Индию.
Из кабачка я вскоре ушла – заболела брюшным тифом и провалялась довольно длительное время в голодовке. Это меня и спасло, как сказал позже доктор. А потом снова вернулась к танцам. Для заработка даже театральная труппа, почти в полном составе, включая балет, музыкантов и певцов, вынуждена была время от времени заниматься «халтурой». Мы ездили в маленькие поселения, которых было великое множество вокруг Шанхая, туда, где имелись небольшие залы со сценой или просто с дощатыми подмостками. Останавливались в дешевых, довольно неопрятных гостиницах. Танцевали что-нибудь «легенькое», без затей. Летом безумно страдали от жары. До сих пор помню свой зеленый костюм от которого я вся позеленела – пот тек ручьями. Но это была мелкая неприятность, случались и более крупные. В одном из поселков хулиганы обстреляли сцену из рогатки битым стеклом, только по счастливой случайности никто из нас не поранился.
Впрочем, иногда мы даже балетные постановки показывали, так например, «Ночь на Лысой горе». И танцевал, можно сказать, первый состав, правда, без особого вдохновения. Помню, как Светланов «беседовал» со своей партнершей Никитиной во время танца: «А чего это ты такую кислую физиономию скорчила?». Она в ответ: « Это как будто я страдаю…». У меня как-то развязалась тесемка на балетной туфельке, так я тоже несколько минут изображала такое страдание на лице пока ее завязала, пользуясь тем, что ведьме, которую я изображала, такое движение могло быть позволительно.
Вскоре от Веры пришло письмо, где она ругала дирекцию, на чем свет стоит. Оказывается, узнав, что она по отчеству «Григорьевна», дирекция объявила в афише, что в труппе участвует дочь Григория Распутина, рассчитывая, вероятно, тем самым подогреть интерес публики. Вера возмутилась и пожаловалась властям. После этого инцидента писем от нее долго не было, потом пришло известие, что она вышла замуж за одного англичанина, который как раз разбирал ее «распутинское» дело.
Между тем мой танцевальный статус вырос. Сначала я протанцевала в кордебалете со всеми «лебедями» в «Лебедином озере», потом «Цыганочку» – сольный танец на каком-то празднике богемы. Этот танец мне никто не ставил, он родился сам, по какому-то наитию, когда я услышала «Две гитары», звучавшие среди публики.
Весной 1936 года меня включили в состав балетной труппы, которая отправлялась на гастроли в Японию на праздник цветущей сакуры. В Японии нас поселили в очаровательном местечке, недалеко от г. Кобэ, причем моей соседкой по номеру в отеле была та самая Зина Эль, которая когда-то помогла мне поставить мой первый акробатический танец. Я привезла его и в Японию. Кроме того, я танцевала со всеми русский танец (конечно и в присядку), и выученный во время турне – японский (костюмы предоставила дирекция). В свободное время нас возили осматривать окрестности, угощали блюдами национальной кухни, много фотографировали, словом, всячески ублажали. Единственным горем было то, что мой любимый рыжий кот, которого я оставила своим знакомым в Шанхае, и из-за которого однажды так обиделся на меня Александр Вертинский, потерялся: ушел и не вернулся.
Впрочем, в Шанхай я из Японии не вернулась. В Харбине меня ждали родители. Но прежде, на обратном пути, я побывала в моей милой Корее, у Янковских, это всегда было для меня настоящей радостью.
В Харбине мне снова нужно было искать работу. Мама тяжело болела. Мне предложили танцевать в кабаре «Фантазия». На сцене. Один сольный номер и два в ансамбле. Радовала, что представление заканчивалось не очень поздно. Программу составлял известный танцовщик Серов. Его жена и партнерша, балерина Ольга Манжелей, тоже танцевала там же. Они очень тепло встретили меня. Увы, мои родители так и не смогли смириться с тем, что их дочь танцует в кабаре, ни одного моего номера они так никогда и не видели. Но нужны были деньги на лечение мамы. А мой заработок здесь, в «Фантазии», не мог сравниться с тем, что я получала, когда давала уроки русского языка китайчатам, бегая из одного дома – к другому.
В оркестре «Фантазии» работал один симпатичный и очень талантливый пианист чех Франк Маршек. Он любезно согласился в утреннее время проигрывать для меня музыку, на которую я хотела поставить танец. Эта экзотическая мелодия, она называлась «Табу», меня просто завораживала. Я до сих пор благодарна Франку – это он заставил меня поверить в то, что я сама могу ставить танцы.
Вскоре в отеле «Модерн», где были великолепный зал с большой сценой, организовали театр, между сеансами кинематографа стали показывать танцевальные номера и я перешла туда, с радостью бросив надоевшие мне репетиции для ансамбля. Именно тогда у меня появились мои авторские сольные выступления – «Табу», «Блюз» (музыку для него написал Франк Маршек), «Джунгли». Что касается последнего, из-за него я лишилась зимнего пальто, так как все сэкономленные деньги потратила на леопардовую шкуру. Моя подруга помогла мне из нее сшить прекрасный костюм для «Джунглей».
Работать в «Модерне» мне очень нравилась. Во время сеансов, когда зрители смотрели кинофильм, мы, ожидая второго выступления, читали, болтали или играли в карты. Директор «Модерна» Иосиф Романович Короть и его жена – Лора Львовна частенько баловали нас какими-нибудь сладостями. Впрочем, мы и сами тогда уже могли себе позволить послать кого-нибудь, чтобы купить у китайцев, замороженные и засахаренные ягоды боярки, нанизанные на длинные палочки, «тахула» – так их называли уличные разносчики. (Помнится, что я даже бродячего котенка, найденного после спектакля, назвала Тахулой).
Смешных историй во время работы в «Модерне» тоже случалось немало, и они помнятся до сих пор, наверное потому, что это была разрядка в нелегкой танцевальной работе. Как-то после игры в «Подкидного дурака», когда это не очень лестное звание досталось мне, и, как было принято в таких случаях, на лоб мне налепили белую бумажку, я по забывчивости так и вышла на сцену. Зал закатился от смеха. Больше всех хохотала Лора Львовна Короть, сидевшая в первом ряду, показывая мне рукой на лоб. Вообще она очень заботливо относились ко мне, как и ее муж. Они часто приглашали меня к себе (в то время семья жила в здании «Модерна») на обед, на ужин или просто принять ванну, если я выступала с номерами «Джунгли» или «Черная Лулу», так как в этом случае я вымазывала на себя «килограмм» коричневого или черного грима.
Перед каждым новым танцем они неизменно подбадривали меня, когда я мрачно предсказывала свой «провал».
Однажды, когда я запаздывала с выходом на сцену из-за того, что не успевала переодеться (это был танец не то пастушка, не то молодого фавна, который я сама поставила на музыку Грига), я нечаянно наступила на длинный загнутый носок тряпичного туфля и растянулась. Дотанцевав кое как, я устроили громкое рыдание за кулисами, наотрез отказавшись выступать перед вторым сеансом. Кончилось все тем, что самому Коротю, владельцу «Модерна», солидному, довольно известному человеку, пришлось чуть ли не силой выволакивать меня на сцену. Перед этим Ольга Николаевна Туренина, жена нашего постановщика, спешно укоротила мне носки туфель, а девочки-танцовщицы в качестве утешения почти насильно накормили тахулой.
В Харбине я очень подружилась с Лорой Львовной, это была очаровательная, очень чуткая и культурная женщина, я всегда храню добрую память о ней. Увы, из-за досужих «скабрезных» слухов, которые кто-то распустил в отношении Иосифа Романовича Коротя и меня, увидев нас вместе на конной прогулке (он единственный раз предложил мне проехать на своей лошади, зная мою любовь к верховой езде), с ее стороны, возникла некоторая холодность. Подлил масла в огонь еще один случай. Когда в «Модерне» шел мой танец «Джунгли», где я танцевала в леопардовой шкуре, публике было объявлено: «Сейчас вы увидите подругу Тарзана…». Когда я вышла на сцену, кто-то крикнул из зала: «Не знали, что Короть Тарзан». Это, конечно было пакостно, но и смешно одновременно, так как меньше всего Иосиф Романович был похож на тарзана: невысокого роста, отнюдь не атлетического сложения, с аккуратной стрижкой.
Что касается нашей труппы, то все мы были дружны и, я думаю, никто ни о ком не сплетничал. В составе труппы были три солистки: заслуженная классическая балерина Нина Кожевникова, очень талантливая молоденькая Сюзанна Труэн, дочь балетного постановщика Туренина, и я. В ансамбле танцевали очень молодые и очень хорошенькие девушки: три сестры Нельсон Аля, Ольга и Леля, танцовщица Бебер – совсем еще девочка и др.
В театре «Модерн» ставились также и оперетты и даже оперы. Главным героем был чудесный тенор и очень милый молодой Турчанинов, которому явно улыбнулось бы будущее, если бы он не уехал во время репатриации в Советский Союз, где сгинул в тюрьме.
Балетная труппа тоже участвовала в таких постановках, помню мне даже дали небольшую, но довольно симпатичную роль индианки Ванды в оперетте «Роз-мари». К сожалению, вскоре изменилась политическая обстановка, в Харбине появились японцы, «Модерн» перешел в другие руки и большинство участников постановок и дирекция отправились в поисках удачи в Шанхай. Первыми уехала труппа Турчанинова, вскоре засобирались и Короти с внучкой Викой.
В моей личной жизни тоже случились большие перемены: в 1937 году умерла моя мама. Папа и я оставили наш милый домик с садом на ул. Садовой и переехали в другую квартиру, которую вскоре тоже пришлось оставить. Папа нашел комнату у своих друзей, а я поселилась в крохотной комнате в одной семье, которая жила совсем близко от театра.
Но и это продолжалось недолго, в 1940 году я все же решила вернуться в Шанхай, где в течение почти 15 лет не расставалась с танцами. Выступала в постановках в театре «Лайсеум», показывала свои сольные номера в элитных клубах, в том числе во Французском и Английском.
